В 1941 г. Евфросиния отправила свою маму в Румынию, и та не имела о ней сведений до 1957 года, но не верила, что ее дочь умерла. После вступления советских войск в Бесарабию Евфросиниябыла депортирована в Сибирь. В ссылке работала на лесозаготовках. В 1942 г. бежала из ссылки. Была арестована. Ей было предъявлено обвинение по статье 58-10, части 2 (шпионаж). Приговор: расстрел. Она отказалась написать прошение о помиловании. Приговор заменили на 10 лет ИТЛ. 
Евфросиния освободилась в 1952 году с поражением в правах на 5 лет. Фактически она жила в Норильске как ссыльная и не надеялась уже увидеть мать. Помогли им найти друг друга спустя 17 лет разлуки письма… 

Когда Евфросиния была летом 1957 г. в отпуске на могиле отца в Бессарабии (ныне Молдавии) и чудом встретилась со знакомой ее матери (Смолинской), которой пришло письмо от А.А. Керсновской с просьбой, не знает ли она о местонахождении ее дочери. Так мать и дочь узнали бухарестский и норильский адреса друг друга.



Письмо от 1 ноября 1957 года

Куда: Румыния, г. Бухарест, р/н Георгиу-Деж, ул. генерала Дана, № 24
Кому: Ольге Фукс для А.А. Керсновской
Адрес отправителя: СССР, Красноярский край, г. Норильск, ул. Заводская, 29
В. Грязневой, для Евфросинии Антоновны Керсновской

I-XI-57
  № 10¹

Дорогая моя единственная и неповторимая мамочка, птичка моя ненаглядная!
С каждым твоим письмом я становлюсь богаче и богаче: в каждом письме – по фотографии, которые переносят меня в прошлое – в то прошлое, когда я не была одинока, и благодаря этим фотографиям у меня создается впечатление, что невозвратимое прошлое как-то приблизилось ко мне и что я все-таки не так одинока…
  Ты много выстрадала, много перенесла. Но все же, как-то à la porteé de la main², были люди, если и не близкие тебе, в том смысле, что ты им дорога, но все же хоть это были люди, которые тебя знали, знали, откуда ты взялась, какая была у тебя семья, друзья, твое прошлое…. А я была более одинока, чем Робинзон Крузо на необитаемом острове: Робинзон сам попал на пустынный остров, но он знал, что это буря его туда занесла, а его близкие, хоть и недосягаемые для него, но они где-то есть! 
 А я? Я не была на необитаемом острове. Как раз наоборот: когда я была в необитаемой тайге, когда я шла через снега и трясины «en enfant perdu»3 - как раз тогда у меня не было этого гнетущего чувства одиночества: мне все время казалось, что отец меня сопровождает, а ты – молишься обо мне; зато во все последующие годы, когда я ни одной минуты не могла быть одна – ведь даже в клозете приходилось быть в толпе людей – и туда ходили толпой! – когда в одной комнате, рассчитанной на 10 человек, нас жило 111 (1/3 спит, как сельди в бочке, 1/3 – на шахте, 1/3 сидит на корточках у тебя в ногах и ждет, когда ты уйдешь на работу, чтобы улечься на твои две доски), – и для всей этой толпы я совсем, совсем чужая, никто не знает и не желает знать, кто ты, что у тебя на душе. Умрешь – и никто завтра о тебе не вспомнит, и никому нет дела, что ты устал, голоден или болен. Это одиночество – в толпе чужих – более горькое одиночество, чем в пустыне или на необитаемом острове. Затем, когда этот кошмарный период моей жизни прошел и я хоть физически была уже в значительно лучших условиях, изменилось и «окружение». Я имела возможность раз в неделю отдохнуть. Появилась и потребность этот отдых провести с людьми, с которыми можно поговорить, потолковать о том, о сем, порекомендовать книжку, поболтать с ребятишками. Я тебе уже говорила, что у меня были очень хорошие друзья – товарищи по несчастью, порядочные, образованные люди. Они меня ценили, но… они тоже были для меня чужими! Они меня видели «в данном отрезке времени», но моего прошлого они не знали, и мое будущее их не тревожило. Мы были добрыми знакомыми, но… чужими!
Остались книги и рисование, к которому я пристрастилась с 1954-го года, когда Мира Барская прислала мне из Москвы краски.
  Книги я читала в каждую свободную от работы минуту, но, как не могла я читать те книги, что мне хотелось, то и выбора не было: читала все, что могла найти в библиотеке. А в мои «выходные» дни я располагалась в своем углу и, установив «мольберт» (фанеру) на коленях, окружала себя красками и проводила несколько счастливых часов, мысленно бродя по лесам и долинам, что давало мне возможность мысленно говорить с тобой, с Ирой… (зависит от того, что я рисовала: если «nature-morte»⁴ или мирный пейзаж – то с тобой; если скалы, горы – то с Ирой, а охотничьи пейзажи более всего напоминали мне папу, и с ним я очень часто бродила по болотам, с ружьем в руках… увы! лишь в мыслях).
И все же меня никогда не покидала мысль, что у меня оборваны все нити, связывающие меня с прошлым, и нет у меня никого, ничего – ни даже могилы близких!
Ну, как же не сказать, что сейчас я богата? На моем ночном столике стопка твоих писем. Только протяну руку – и в моей руке лист, заполненный твоей рукой… и наполненный твоей любовью – единственной настоящей, потому что бескорыстной – любовью матери – да еще какой матери? Моей!!! Единственной и неповторимой!!! И тут же рядом фотографии – моя старушка-подружка, то улыбающаяся сквозь слезы, то такая грустная, но все равно одинаково любимая. И тут же рядом папа.
Я рассматриваю ее в лупу и тогда так хорошо вижу его высокий лоб, гордый рисунок бровей, так хорошо мне знакомый.

А теперь еще эта фотография, которая, я не могу себе представить, как она к тебе попала? У нас с Ирой ее не было, хотя я очень хорошо помню, когда Миша Георгица нас снимал в Бобулештах. Я гребла веслами, Ира и Сергей Васильевич <С.В. Мелеги> («тип» - как ты его назвала) – с охотничьими ружьями – на носу, а Георгица – на руле. Была дивная погода, у нас только что закончилась молотьба, поле под пшеницу было вспахано – с понедельника мы должны были начать сеять – и мы с Ирусём решили устроить «weak-end» в Бобулештах. Сергей Васильевич поехал на мотоцикле, который он себе недавно купил и очень гордился, а мы с Ирусём – на наших велосипедах «Мотько» и «Борька» (Automoto и Brennabor).
Это были последние наши счастливые дни – август 1939 года. Через неделю, 1-го сентября, вспыхнула война. Загорелось где-то далеко – в Данцигском коридоре – но клубы удушливого дыма нависли над всей Европой, и на душе стало тревожно и темно. Больше светлого неба мы не видали. Тучи становились все гуще и гуще, пока не разразилась буря, разметавшая нас на все четыре стороны. Это – последний наш снимок с Ирой… И это был последний наш беззаботный день.
Кто из нас всех избрал самый верный путь? – Бог знает!
Миша Георгица бросил все и уехал в Румынию.… Не знаю, спасся ли он от судьбы или она его догнала и там? Сергей Васильевич – Хромой Рыцарь своей Жмынды – был все время оптимистически настроен и лишь в канун того дня, когда я отправилась в дальнее путешествие, я его навестила, и он мне признался: «В воздухе висит беда! Я не знаю, что именно, но чувствую, что беда надвигается, и она уже близко». На меня она надвинулась в ту же ночь; через 9 дней она ударила по всем, не щадя никого. А Ира? Бедняга, она прошла самый короткий, но самый горький путь, приведший ее к могиле.
Мне бесконечно ее жаль. Она умерла в мучениях. Но не это самое страшное.
Мне приходилось мучиться так, что смерть была бы лишь избавлением, но это не то: я отчаянно боролась, и боролась не для того, чтобы спасти свою жизнь, а для того, чтобы победить, чтобы выплыть «на ясны зори, на тихи воды», чтобы доказать, что правда сильнее смерти. И во всех самых отчаянных «джек-лондонских» авантюрах я была морально удовлетворена. Это странно, неправдоподобно, но это так. Я знала, что иду по тяжелому, но прямому пути, и папа бы меня одобрил.
  А Ира? Она так стремилась помочь своей матери, она работала день и ночь в холодной мастерской, составляя «лозунги» - она с ее душой художника! Затем – замужество. Спору нет, она Мишу любила. Очень любила. Давно любила. Но… Миша был женат. У него был сын. Отчего Тая ушла? Кто был виноват? Мне кажется – оба. Сосватала их Нина. А что было после – я не знаю. Однако кто-то (сейчас никак не вспомню кто) мне рассказывал, что Миша уже успел привыкнуть к дурной компании (я его «компанию» видела, будучи в Кишиневе – сплошь пьющие и гулящие девки), приходил домой выпивши, а Ира была слишком чиста, чтобы примириться с судьбой, заставляющей подчиниться нетрезвому мужу: ведь она вышла замуж 30-ти лет, с вполне сформировавшимся характером, который не легко ломать. Мне говорили, что ей было тяжело. А тут еще сын Юрка очень ее огорчал, считая, что она виновата в том, что мать ушла от отца. От Иры я получила лишь одно письмо, очень грустное, в котором она мне сообщала, что у нее tbc⁵, процесс зашел далеко и, «учитывая все», она не надеется на улучшение, а меня просит не говорить об этом матери, которой и без того плохо. «Если я умру, ты ее не покидай! На Юрика я не очень надеюсь!» Я тогда написала тебе отчаянное письмо, прося прислать препарат кальция, но в дальнейшем события пошли не так, как мы ожидали. Мне так бесконечно грустно, когда я думаю, что она погибла… и душу свою никому не открыла. Однако папаша Плюм ее очень ценил. Вообще он был очень добрый, отзывчивый старик.

Теперь о твоем здоровье. Относись серьезно к этим инъекциям Н³. Это тебе нужно, как «текущий ремонт». Не надо доводить до болезни, т.к. тогда нужен будет «капитальный ремонт», то есть лечение. Профессор Пархон – гениальный деятель медицины: нужно строго выполнять то, что он назначил.
 Твоя идея ехать морем Констанца – Сухуми – очень удачна. Поездка морем летом – одно удовольствие. Не знаю только, ходят ли регулярно румынские пароходы и какие они? Ты узнавай все, не откладывая, чтобы после не напутать. Билет надо брать только в один конец. Обратный оплачу я. Я только не знаю, ходят ли наши «Грузия» или «Украина» к вам. Кажется, нет. Их рейс Одесса – Батум и обратно. Но, разумеется, я с тобой согласна, что самое главное – здоровье, а остальное всё наладится.
Читаю и перечитываю твое письмо и как-то даже странно: столько знакомых имен ты называешь. Однако ты мне так и не прислала адрес Яневской и не сказала, что ее дети? Здесь или там? Мне это очень любопытно. Ведь она в С.<Сороках> боялась, что я ее «компрометирую», хотя я работала, как ни один чернорабочий не работал… И вот, пройдя через «огонь и воду», я сумела своей рабочей рукой проложить себе дорогу. А какую дорогу избрали ее комсомольцы? Но у меня к ней, а особенно к Сергею Васильевичу, симпатия. А особенно хороший был старичок Павловский. Он хотел мне дать «на дорогу» 100 рублей, но я не взяла, сказав: «Вам 86 лет, вы себе не заработаете, если настанет и для вас тяжелая минута, а у меня в кармане 6 рублей, но мне 32 года и я пробьюсь».
Тогда он заплакал и поцеловал меня, перекрестив: «Может быть, Бога и нет, но все же пусть Он тебе поможет». Благословила меня и Эмма Яковлевна (которой тоже было 85 лет). И вот с этим «багажом» – благословением двух стариков – я и пошла на этот крестный путь.
  Хорошо отнеслась ко мне и Нина. По крови она мне чужая, но она проявила некоторую сердечность: сшила мне белье из той «pânзă de casă»⁶, которую мне принесла Наталья Чебанчук. Тодор – помнишь, тот, что был у нас, – принес мне сапоги, которые достались ему. Это было осенью, шли дожди. Я жила в шалаше…⁷

Приписка: «Попробую сегодня послать тебе бандеролью пару своих рисунков».

* * *

Письмо от 22 октября 1958 года
г. Норильск (CCCР) – г. Бухарест (Румыния)

(Начало письма утеряно)

<…> Ну, надо собираться на работу! Назад буду идти в полночь. Буду смотреть на луну и думать, что ты так же на нее смотришь – ведь у вас будет семь часов вечера. Ты, наверное, гуляешь по террасе… Помнишь террасу на даче? Couke du soleil и… концерт лягушек?
А как твой концерт Чайковского – шестая симфония. Как твое радио? Надеюсь – в порядке, и ты можешь слушать музыку, пока твои глаза отдыхают.
Кстати: ты прямо напрашиваешься на комплимент по поводу твоего почерка! Ты же знаешь, какой он у тебя хороший – четкий, красивый, очень характерный и очень легко читается!
О чем я еще хотела тебе написать? Хочется высказать слишком много. Но ты же знаешь: молчание – золото. Я читаю много. Может быть – слишком много. Следовало бы побольше быть на воздухе, гулять. Но снега для лыж еще мало, а трясины еще не замерзли. Да, кроме того, очень уж некрасивая тут природа… Летом, когда есть пусть и очень жиденькая, но все же зелень, это еще «mai merge»; зимой (то есть весной, в мае) все покрыто снегом, и, когда светит солнце, это еще туда-сюда, но теперь!.. Всё это до того неприглядно! И снег у нас, когда растает, получаются лишь лужи черные, как тушь…
И вот я читаю. Хотя зрение у меня также «сдает позиции». Это уже не то – далеко не то, что было! Прежде я самые мелкие звездочки видела, а теперь… Особенно после работы, когда я устаю, то все сливается перед глазами.
В 1947 году у меня тоже был «сикоз» на почве истощения – глаза истощились, высохли… Спасибо, Татьяна Авраменко, как врач, меня выручала: выписала мне «диетпитание» - все же это лучше, чем необлупленный овес с соломой! Но теперь уж никак не скажешь «истощение»! Как ни стараюсь я выдерживать «диету», а нет-нет и съем лишний кусок хлеба! Что же? Овощей нет… То есть картошка есть, но как раз она еще вреднее хлеба. Покупаю молоко, делаю простоквашу, но без хлеба – тоже не получается! Мяса нет, а если есть, то – очередь. Без очереди бывает, но такое, что <кошка> Маркиза есть не хочет.
Итак, питаюсь книгами. «Семья Тибо» Роже де Гара. Уже дошла до июля 14-го года: канун мировой войны. Сколько раз и со всех углов зрения я читала об этом периоде, о котором даже хоть смутно, но я помню сама! И вспоминается мне «Король Лир» и его «…да будут прокляты времена, когда толпой слепцов руководит горсть безумцев»! Отчего столько горя, безумья и потерь нельзя избежать? Отчего… ну да ладно: иду! Уже пора!

22 октября. Только что получила письмо из Ленинграда: пишет Евгений Александрович <Попов> и оба мальчика. Евг. Ал. очень доволен своей летней командировкой – на Онежское и Ладожское озера – два месяца в палатках на берегу живописных озер и рек. Он пишет, что у Веры Ивановны <Грязневой> лето было испорчено: она возилась с Женькиными переэкзаменовками и не смогла съездить к сестре <Алевтине Ивановне> в Ес<сентуки>. Женька пишет, что учится он хорошо (из письма отца этого не видно); летом удил рыбу… Сашкино письмо короткое, но насыщено событиями: он два месяца был в лагере, научился в совершенстве плавать – получил второй приз. Сделал туристический поход в 120 километров на велосипеде. Учится на четверки и пятерки.
Ну, что еще тебе сказать? У меня все хорошо, но чувство такое, что я чего-то жду, а чего? Хорошего? Дурного? – И сама не знаю… с нетерпением жду твоего подтверждения о получении «приглашения». Я как-то потеряла доверие к заказной корреспонденции… Если письмо затеряется, то будет большое свинство, так как твои бумаги (о том, что я – твоя дочь, и прочие) из Красноярска мне не вернули – они остались «при деле». Надо бы, чтобы ты опять что-либо подобное раздобыла. Можно получить хоть дубликат? Ведь здесь, в нашей стране, никто не сможет подтвердить, что у тебя никого, кроме меня, нет… А вообще, когда будешь у нашего консула, то расспроси обо всем.
И вообще, напрасно ты внушила себе, что ты плохо говоришь или пишешь по-русски! Уверяю тебя, мой профессор, ты в десять раз лучше владеешь русским языком, чем рядовой русский!

Целую,
Е.К.

* * *

Письмо 1958 года (осень ?)
г. Норильск (СССР) – г. Бухарест (Румыния)

Дорогая!
Только что получила твое письмо №19 – в котором черновик твоего письма Алевтине Ивановне, что ты написала в 1957 г. Зачем ты пишешь, чтобы я его сожгла? Разве сжигают строки, на которых излито столько материнской любви?!
Ты очень хорошо написала, и если слишком восторженно обо мне отзываешься, то за это трудно осудить мать, вновь нашедшую свою дочь, столько лет считавшуюся пропавшей без вести!
Я тоже всегда рада, если имею достаточно терпеливого слушателя, которому я могу рассказать, какая у меня хорошая, любящая и любимая мать! Твоя любовь и на таком расстоянии, как Ангел Хранитель, прикрывает меня своими крыльями, когда черные тучи изливают на меня потоки отчаяния, и моя любовь к тебе дает мне силы бороться: стремясь сломить все препятствия и проложить «дорогу к счастью», я всегда думаю, что по этой дороге я поведу тебя…. Что касается меня, то ты знаешь мое презрение к удобным дорогам и способность шагать по самым немыслимым камням и пенькам!
Еще раз тебя целую. Самое главное – гуляй на воздухе, но не утомляйся и кушай яблоки.
Твоя Фофо

* * *

Письмо от 17 марта 1959 года
г. Норильск (СССР) – г. Бухарест (Румыния)

  № 15⁸ 

Дорогая моя птичка! Ты таки держишь меня на очень строгой «бессахарной диете»: уже который день я с нетерпением заглядываю в свой почтовый ящик!
Все эти дни я особенно часто думаю о тебе (а когда я думаю «не особенно»?) И должна сказать – тяжелые, и я бы сказала – мучительные были для меня эти дни. Я могла бы спросить: а когда же они для меня «не тяжелые»? Но на сей раз я должна бы заметить, что не мне одной так издергивают нервы: опять тот же наболевший вопрос об изгнании женщин <из шахты>.
За неделю вывесили объявление о том, что нам это будет объявлено 16 марта – своего рода садизм… Все ходили как в воду опущенные… Ведь до чего это глупо! У нас так много работы! Рабочие так нужны! И работа для всех есть. Даже напротив: мы в шахте испытываем недостаток мотористок. За ихнюю невысокую зарплату мужчины на эту работу не хотят идти, и приходится по очереди дежурить на моторах полноценным шахтерам – бурильщикам, крепильщикам, – которые получают в 3-4-5 раз больше, чем женщины: это обходится шахте дороже, а свою работу они в этот день не выполняют… Но… по «плану» это затеяли, и никакая логика не помогает! «Самый глухой – это тот, кто не хочет слышать».
Еще раз удалось «отвести удар». Надолго ли?!
О! Если бы не то, что я все время думаю, что бороться надо – ради тебя, ради того, чтобы получить эту проклятую пенсию, чтобы иметь право (именно – «право», а не «возможность», так как возможность я и так имею: сбережения у меня есть; мы – скромные люди и смогли бы свести концы с концами) взять тебя к себе! Но это «право» я могу иметь только в двух случаях: если я обеспечена работой или пенсией. Вот и приходится бороться! Но как j’en ai assequs!
Женщины просили меня выступить от имени всего коллектива. Мне отказали в «слове», когда я попросила перед заседанием, чтобы нам дали право сказать и свои pro и contra: решено было нам просто объявить – и всё… Но все же мы добились, чтобы выслушали и нас. Я говорила от имени женщин.
Одним словом, на сей раз мы еще «уцелели». Но как это надоело! Может, нехорошо, что я тебе это пишу: нехорошо тебя расстраивать; нехорошо и мне забывать, что молчание – золото… Но дело в том, что ты мне поможешь… Поможешь в нашей с тобой борьбе «за воссоединение»: ведь если мы хотим встретиться, то я должна выдержать до конца и добиться пенсии… так как работы «на юге», дающей мне возможность (вернее – право) взять тебя, мне не дадут; а здесь? Даже если и получу (что весьма сомнительно: старые люди нигде не нужны), то мизерную… и ждать еще годы! А твоя помощь будет заключаться в следующем: в следующем письме я тебе пришлю черновик письма начальнику нашей шахты. Только ты не перепутай: тот, первый – это на случай, если вообще выгонят, а на сей раз – на случай, если мне откажут в продлении договора 16 июня. На этот счет есть указание: окончился договор – уезжай! Тогда мне оплатят дорогу и багаж. Но тогда – прощай пенсия! Мне надо еще несколько месяцев, а там – могу брать расчет, так как у меня будет экономия в три месяца – отпуск за два года. Одним словом, ты ознакомься с сущностью моего «выступления». А в следующем письме я тебе пришлю черновик.
А пока – целую крепко-крепко!
Фофо.

* * *

Открытка от 6 июля 1961 г.⁹ 
г.Трепе (Латвия) – г. Ессентуки

Дорогая моя!
Продолжаю свой путь – уже по Латвии. Расставание с Евстафьевыми не обошлось без слез (не с моей стороны), а Пьерушка проводил меня километров двадцать.
Все идет хорошо, хотя и не без приключений. Чувствую себя превосходно, хотя немного устаю. Беспокоюсь о тебе. В Ригу ты мне написать не успеешь, но напиши в Пярну, Эстонская ССР. Береги свое здоровье и кушай фрукты. Еду вдоль Западной Двины. Речка вроде Днестра.
На почте нет открыток!
Целую всех,
Ф.

* * *

Открытка от 10 июля 1961 г.
г. Пярну (Эстония) – г. Ессентуки

Дорогая моя старушка!
  Вот и распрощалась с морем, так и не выкупавшись ни разу! По усам текло, а в рот не попало! Сейчас я уже на полдороги от Пярну к Таллину. Дорога идет то лугами, на которых попадаются бывшие… и мызы¹⁰. Копны сена, пестрые коровы, упитанные лошади, торф.
В лесу птицы поют вовсю, несмотря на моросящий дождик: они, очевидно, привыкли к здешнему климату. Шоссе очень хорошее. Нехорошо лишь то, что жрать хочется ужасно: в последний раз закусила (пила кофе) в Айанжи – ровно сутки тому назад. С тех пор проехала 130 километров, и лишь в Пярну (где была вчера вечером) раздобыла порцию мороженого: был вечер и я торопилась до наступления темноты занять номер в зеленой гостинице, где, как известно, ресторан бедный – земляника и грибы…

* * *

Открытка от 14 июля 1961 г.
Ленинград – г. Ессентуки

Дорогая! Пишу тебе это письмо, отдыхая в тени, на опушке леса. Полдень. Я обедаю. Обед – шикарный: бутылка лимонада, хлеб с маргарином и колбаса (должно быть, из ископаемого мамонта – никак не прожевать). До Ленинграда – 60 километров, так что можно не торопиться и поспать после обеда. Вчера я очень устала: отмахала 180 километров при встречном ветре – с трех утра до одиннадцати вечера – и, хотя спала я очень крепко, но недолго: с вечера комары кусали, а утром был очень холодный туман, так что я хорошенько отдохну, прежде чем отправиться дальше. Не знаю, удастся ли по пути осмотреть Царское Село?
15 июля.
Ну вот, я и в Ленинграде. Выяснилось, что с билетами очень сложная штука: чуть не за 15 суток. Узнала, что М.А. уехала девятого. Поторопилась! Она обещала ждать до девятнадцатого.
Ну, помогай мне Бог поскорее домой. Целую.
Ф.

* * *

Открытка от 15 июля 1962 г.
пос. Малореченское, Крым – г. Ессентуки

  Дорогая моя! Вот мы и в Солнечногорске! Вечером – надеемся быть возле Алушты, так как мы ночуем в «зеленой гостинице», где номера бесплатны и крыша не протекает… (когда дождя нет). Сашка¹¹ – парень дисциплинированный, с ним в дороге забот немного. Не хнычет, когда трудно, и вообще хороший парень, неглупый, – родители могут им гордиться. Беда только, что очень уж в Ялту спешит! 
Мне сегодня не повезло: на месте ночевки забыла свой купальник, и пришлось семь верст в гору пешком сходить, чтобы его найти. И это – в такую адскую жару! Воды тут вообще нет: этой ночью я спать не могла от жажды: с горы – на гору, пока ночь нас и захватила на безводной горе! Утром едва добрались до поселка Рыбачьего, и выпили сперва воду, затем – шесть стаканов чая, четыре – молока, три – квасу, и пообедали. В Солнечногорске – пообедали и отдыхаем, прежде чем купаться.
Целую тебя и шлю привет Алевтине Ивановне <Грязневой> и семье Смирновых. Ну, и Арише обязательно.

* * *

Открытка от 17 июля 1962 г.
г. Ялта – г. Ессентуки

Дорогая моя!
Вчера приехала в Ялту. Мой бывший начальник встретил нас очень радушно. Сашка заслужил репутацию «рыцаря без страха и упрека», швырнувши об землю парней, обидевших… … успех у барышень ему обеспечен. Сегодня он с детьми Коваленко осматривает достопримечательности здешнего дворца, а я съезжу в Севастополь. Погода дивная. Вчера прошел дождь, но теплый. Море спокойное, теплое. Все время думаю о тебе: как бы ты была довольна!
Через пару дней поедем в Сочи… Если будут билеты. С билетами очень трудно. И не оттого, что их нет, а оттого, что нет порядка! Всюду приходится ждать, расспрашивать, терять драгоценное время. И никого это не коробит! Приехала ли Мира Алекандровна <Барская> или Маргарита <Эмильевна>? Очень за тебя тревожусь, тем более что ты мне не написала…
Дорогая! Кушай хорошо… покупай все что захочешь! Не экономь. Денег у нас хватает, а здоровье надо беречь. Кланяйся Алевтине Ивановне и Арише.
Еще раз: береги свое здоровье.
Фофо.

* * *

Открытка от 18 июля 1962 г.
г.Ялта – г. Ессентуки

Дорогая моя подружка! Пишу тебе из Алупки. Точнее – из парка дворца князей Воронцовых. Красота – просто нечеловеческая! Все – божественно!!! И море, и погода также. Беда лишь в том, что в целях экономии нет сторожей, а поэтому всюду воняет мочой и все превращено в нужник, затоптано, всюду бумажки… не говоря о прочем. Из Севастополя я ехала автобусом и все время думала о тебе: один пейзаж красивее другого, и, когда кажется, что красивее быть не может, новый вираж открывает еще более дивный вид. Но – увы! – кроме меня, никто не наслаждался: всех укачало! Непрерывные крутые повороты на большой быстроте – это как качели и карусели одновременно. Но нам с тобой это не страшно! Схожу в музей – дворец Воронцовых – и пойду дальше пешком: слишком красивые места, чтобы даже катером ехать. Будь у меня больше времени! Но я уже по тебе соскучилась. Да – «пора и честь знать»! Жду с нетерпением нашей встречи.
Будет о чем поговорить. Кланяйся Алевтине Ивановне со всеми чадами и домочадцами. Приехала ли Женя? Боюсь, что ты растеряешься и не найдешь ни простыни, ни подушек.

* * *

Открытка от 19 июля 1962 г.
г. Ялта – г. Ессентуки

Дорогая моя! Вот я уже снова в Ялте, и уже испытываю все мытарства, связанные с получением билетов… Ей Богу, все удовольствие пропадает оттого, что вместо пляжа торчишь в разных бюро, кассах и пр. Пытаюсь раздобыть билет на 21-е до Феодосии, а оттуда – как Бог даст. До сегодняшнего дня от тебя не было ни строчки, а сегодня… сразу четыре письма! Еще их не прочла: здесь толкотня! Пишу тебе эти несколько строк, чтобы ты была спокойна, что у нас все «окей». Одна беда: дороговизна, очереди… В гостях – хорошо, а дома – лучше. Когда я одна – я не бью себе голову, а живу «на лоне природы», а с Сашкой, разумеется, надо церемонии. Меня возмущает только, что он спит до десяти и в кино ходит. Для этого не стоило на море ехать!
Целую.
Ф.
______________
 ¹ Е. Керсновская нумеровала свои письма матери в Румынию. Это делалось для того, чтобы, в случае потери письма, знать, какое именно письмо потерялось.
 ² (фр.) à la porteé de la main – на кончиках пальцев.
 ³ (фр.) en enfant perdu – как партизан, или человек, действующий в одиночку.
 ⁴ (фр.) натюрморт.
 ⁵ tbc - туберкулез (лат).
 ⁶ pânзă de casă – штука домотканого холста (румынск.).
  ⁷ Конец письма утерян. Эпизод, на который в конце письма ссылается Евфросиния, описан в ее тетрадях: 
<Однажды, еще летом, когда в дождливую погоду я лежала в шалаше на винограднике, ко мне крадучись подошла женщина, которую я на первых порах даже не узнала.
– Я мать Тодора – парнишки, что у тебя работал. Ты ему, бывало, давала харчей побольше в поле, а я с девочками приходила, чтобы с ним поесть. Вдова я, и ты сама знаешь, что это такое – вдовье хозяйство, пока дети не подрастут. Много мы от тебя добра видели! Ты Тодору, мальчонке, платила, как взрослому работнику, а к каждому празднику из одежды что-либо справляла и Насте моей разные платьица. И от себя дала Тодору десятину кукурузы. Ох как это нас выручило! Иначе пришлось бы продать корову... А как с детьми да без молока прожить?> Не могу я допустить, чтобы мой Тодор в твоих сапогах щеголял, а ты босиком ходила! За такой грех нас поразит проклятие!
Она положила на порог шалаша мои сапоги, поклонилась земным поклоном со словами «jarta ma» («прости меня, если я виновата») и ушла.>)
⁸ Мать и дочь нумеровали свои письма, но каждая вела свою нумерацию. Александра Алексеевна писала письма дочери в основном на французском языке, реже на русском, а Евфросиния Антоновна писала маме на русском аязыке, иногда вставляя французские выражения.
 9 Е.А. Керсновская совершила велосипедное путешествие по Прибалтике, она посетила своих знакомых по Норильску Евстафьевых. Она шлет маме, которая уже переехала из Румынии в Ессентуки, открытки из каждого города.
  ¹⁰ Мыза - дача, отдельный загородный дом с хозяйством, хутор, заимка.
  ¹¹ Саша – сын друзей.