Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
1977 г.?

Дорогая Лидия Эразмовна!
Вы долго не писали. Но зато – когда уж написали – то в одном письме затронули столько «тем для дискуссии», что… вообще в письме их не «осветить»… естественным светом. Полагаю, что Вы все-таки раскачаетесь и приедете в наши края. Зачем глушить «психические» таблетки? Вообще, лекарства – только оглушают и отравляют. Лучший целитель – природа и… время. «Верный мой конь – быстротечное время…» Ох! И быстро же скачет этот конь!.. Слишком быстро. А вот природа – это как бы обволакивает со всех сторон, и что-то чистое, как горный воздух, проникает во все поры. И это лучше всего «выправляет» психику и помогает найти в самом себе опору. Вы не привыкли к одиночеству. Но Вы ошибаетесь, если думаете, что Вам не хватает «нормальных друзей»; Вам не хватает того надежного друга, на чью руку Вы могли всегда опереться. А остальные – это не друзья («дружба» завязывается в молодые годы – как цвет яблони дает полноценный плод лишь тогда, когда яблоня цветет весной); все остальные – не «друзья», а «знакомые». Пусть – умные, содержательные, симпатичные, но… «С другом надо (прежде чем поверить, что это – друг) пуд соли съесть (а есть солить неосторожно – «сколько захочется» – можно лишь тогда, когда… колени не похрустывают), а если верить врачам, утверждающим, что суточная порция соли – семь грамм, то посудите сами: сколько времени потребуется, чтобы дружба стала настоящей? Значит, надо «снизить требования» и сказать «спасибо», если наберется несколько человек – более или менее «единомыслящих»… или хотя бы – просто «мыслящих», имеющих более или менее сходные с Вашими вкусы, интересы, взгляды. И этого почти достаточно, чтобы не страдать (вернее – не слишком страдать) от одиночества. Природа? Она везде хороша… даже в окрестностях такого огромного «центра», как Москва. А вот найти попутчиков, с которыми стоило бы побродить – это действительно нелегко! А если подумать, что так много желающих отдохнуть «на природе» – с транзисторами, гитарами и прочим… то, право же, трудно побыть с глазу на глаз с природой! Настоящую «звенящую» радость я испытывала только в горах. И то – лишь вдали от «туристских троп». Не зря говорят, что «горы – подножье Божьего престола»!
И все же – при всей моей привычке к одиночеству – должна признаться, что, любуясь чем-нибудь особенно потрясающе-прекрасным… мне хотелось – до боли хотелось – поделиться этой радостью со своими друзьями… которых уже нет… Тут вступает в силу закон, гласящий: «разделенная радость – двойная радость, а разделенное горе – полгоря».
Но я вижу, что, продолжая писать «в подобном стиле»… Вам придется доплачивать десять копеек за марку. Поэтому попытайтесь обуздать своего эпистолярного Пегаса!
(…)
С Мовсесянами я встречаюсь довольно часто, хотя на костылях… Невеселое это дело!
Вы пишете: «лучше всего мне дома». Я и этого сказать не могу… Пока я могла отлучаться из дома «в дальние рейсы», то домой возвращаться было приятно. По-настоящему же я чувствовала, что это – «дом» лишь тогда, когда знала, что ждет меня там близкий – самый близкий человек – мама. А так? Моя хибара – вот-вот обрушится на мою голову. И не хватает у меня духу хоть чуть-чуть ее привести в человеческий вид. Единственное, что меня еще радует – это цветы. Но как-то странно: мне хочется ими делиться – так, чтобы они радовали не только меня, но – всех.
Может быть, это – своеобразная форма эгоизма? Желанье поделиться радостью, чтобы получить двойную радость? Если это так, то… цель никогда достигнута не будет: люди «радуются» цветам… если их можно продать, а меня, с моими порывами, считают определенно «чокнутой». Может, они и правы? Ведь на вопрос: «что есть Истина?» – и Христос не ответил… Пожалуй, «Истина» – познается в сравнении. Но можно ли сравнивать людей? И с кем? Кто «эталон» – тот «платиновый эталон», стоящий под стеклянным колпаком в парижской «камере мер и весов»? Для людей подобного эталона нет. И трудно решить, кто «ближе к норме» – я ли, выращивающая цветы, пытающаяся украсить ими улицы и превращая свой сад в «школку», чтобы раздать как можно больше посадочного материала… или те, кто топчет и ломает уличные насаждения и – больше того – собираются целой бригадой, чтобы, вооружившись кусачками, пилой, ломом, проникают ко мне в сад, чтобы сорвать еще не распустившиеся цветы и растоптать и помять все то, что нельзя украсть? Пожалуй, ближе к «норме» – они.
Ну вот, кажется, я «черкнула о себе». И – вполне достаточно. Моему Пегасу пора в конюшню. Остается еще сказать – о книгах. Ох! И трудно найти – пусть не «жемчужное», а хотя бы «ячменное» зерно в куче того (нет – не навоза: навоз – очень ценное удобрение) мусора, в котором пытаешься найти хоть какое-то подобие «духовной пищи»! Иногда это удается, но очень редко. Неплохо написал Пикуль «Из Тупика». Есть кое-что в книге генерала Горбатова «Годы и Войны». Показательно, что книга эта – своего рода бутерброд: содержательна сама «начинка», а то, что «до» и «после» – для того и существует, чтобы редакция легче пережевала «начинку». Иногда что-нибудь путное можно прочесть в читальном зале. Но иногда попадаются такие шедевры, что жутко становится. И не тому удивляешься, что автор сгреб все гнуснейшие пороки, чтобы приписывать их тем, кого любой ценой нужно опорочить! О! Эти методы мне известны… И именно прочтя книги вроде «В час дня, Ваше Превосходительство!» Арк. Васильева, я особенно ярко знаю, как важно, чтобы те тетрадки, о которых Вы знаете (но откуда?), не пропали. Это – не рассказ. Вообще – не беллетристика – о! нет! Это – серия фотографических снимков, сделанных пусть неумелым, но предельно правдивым фотоаппаратом. Тот «А.Г.», что Вы читали – это очень важное творение, в котором собраны свидетельские показания более двухсот людей. Я – одна. И то, что я видела, может, не так уж много, но это предельно правдиво. И я не художник… к сожалению. И все это – та «наскальная живопись», найденная где-то в пещерах, не имеющая, может быть, никакой художественной ценности, но помогающая понять, как тысячи лет тому назад доисторические люди охотились на мамонта или на саблезубого тигра.
А в заключение этого послания коснусь двух неизбежных тем: о погоде и о здоровье. Со здоровьем у меня – очень неважно. «Беда не приходит одна» – это старая истина. У меня все разладилось: боль изводить, сердце сдало, отеки нарастают, а увеличивающийся вес дает дополнительную нагрузку и на сердце, и на суставы, отчего усиливается боль, а, следовательно, затрудняется движение. Что это: «сказка про белого бычка» или «заколдованный круг» – это уже неважно. Мне семьдесят лет. И годы эти прожиты отнюдь не «у Христа за пазухой». И все же я еще держусь.
Ну, а погода? В районе наших курортов (кроме Кисловодска, у которого – особый блат с Ильей-Пророком) – всегда полна сюрпризов: у нас – всего достаточно, но все – наоборот. Когда нужен дождь – все сохнет от суховея; когда нужно солнце – моросит обложной дождь; в марте – жара, в июле – холод. Обычно осень – лучший сезон. Но вот уже два года – и осени у нас нет. Ни – обычной, ни – «бабьей». Из-за прошлой осени вся растительность не вызрела, и зимой не выдержала: очень много деревьев и кустарников померзло. Нынче весна была очень ранняя, а теперь – холодно. Фруктов – не предвидится, но – «проживем – не пропадем»! Приезжайте! Не могу обещать столичного комфорта. Если не испугаетесь грубых простыней и жесткой постели, если не боитесь, что потолок понемногу валится (но мусора все же не по колено… а лишь чуть выше щиколотки), то погостите у меня. Водичка как-никак – целебная.
А теперь – отвожу моего Пегаса в конюшню. Хватит! Желаю Вам всего доброго. С крепким рукопожатием.

Ф.


Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер

С Новым Годом!
«…Чем чаще празднует Лицей…» Да! Пушкин был прав! С каждым годом редеет круг друзей… Но Пушкин был еще в том возрасте (и из этого возраста – так и не вышел), когда еще не поздно обзаводиться новыми друзьями. Именно – «друзьями»; «знакомыми» и «приятелями» обзаводиться можно в любое время, но «друзьями»? «Дружба – это дуб: когда его сажаешь, то не надейся уже в ближайшем будущем наслаждаться тенью его ветвей». Это – народная пословица. Не помню – чья? Но знаю: это – святая (и – горькая) истина.
«С Новым Годом» поздравляют; на Новый Год принято радоваться. Радоваться «в одиночку»? Это трудновато: даже если б было основание для настоящей радости (чего нет, у меня и быть не может), то осталось бы лишь совсем немного «радости»… так как «неразделенная радость – полрадости». Однако, я замечаю, что начинаю говорить пословицами! Остается еще добавить, что «разделенное горе – полгоря», указать на то, что я помню о годовщине Вашей утраты, и всегда с искренней печалью вспоминаю такого светлой души человека, каким был Леонид Андреевич. Его нет. Но есть его «след»: сын, внуки… Наконец – память о нем. Правда, опять у меня, как у Санчо Пансы, все время на языке (и – на кончике пера) вертятся пословицы! Например: «Удачно женился сын? Значит, получили дочь. Неудачно? Потеряли сына». Всяким наукам обучают детей. Большинство из них – не нужны; некоторые – вредны. А вот о том, как создать счастливую семью? Этого не подскажут. Любовь, мол, сама укажет! Любовь? Да! Но если это – не просто «физиология». «Любить – это не значит смотреть друг на друга; это значит – смотреть в одном направлении». Это – слова Сент-Экзюпери. А ему можно поверить. По этому признаку – «смотреть в одном направлении», можно безошибочно определить, удачно ли сформировалась семья? И вкусы могут быть разные, и характеры – несхожие, но, если смотрят в том же направлении, значит – будет счастливая семья, как бы ни сложилась жизнь.
Но меня, кажется, «занесло в сторону»?
Лучше – о Мовсесянах. За те десять дней, что я отсутствовала (была в Одессе), произошло много событий. Разумеется – плохих. Переболела Софья Богдановна (слава Богу, поправилась, но… еще похудела). Разумеется, ей нужно пить «желудочный сок» или любой его заменитель. Кислотность у нея нулевая. К тому же и пища, хоть и вкусная, но однообразная. Но главное – это тревога, гнетущий страх за жизнь Ивана Георгиевича. А печень… Ой, как печень реагирует на такого рода депрессию! А Иван Георгиевич и действительно плох, хотя, если взять в отдельности, то все органы у него здоровы, а все вместе – поражено самой бесперспективной болезнью – старостью. Если прикинуть на кавказский масштаб, то его восемьдесят или восемьдесят один год – совсем уж не такой катастрофический возраст, но он живет в такой панической атмосфере! Нет такой мухи, которую бы и он сам, и все окружение – не превратили бы в слона огромных размеров! К тому же надо учесть, что вся семья (в особенности – ея глава) абсолютно лишены мужества – как физического, так и гражданского. Главная опасность для него (как и для всех старых людей) – это воспаление легких. Чтобы избежать его, нужен чистый воздух и дыхательная гимнастика. Главным образом – полный выдох, после которого возможен глубокий вдох. А они закупорились в такой духоте, что здоровый человек чувствует себя больным! И дышит поверхностно – лишь частью легких. Периферические альвеолы выключены из дыханья. И разговоры – исключительно о болезни, о лекарствах, о температуре. Прямо – не жизнь, а сплошное ожидание смерти. Единственное, что еще способно у него «поднять тонус» – это воспоминания о том, как он успешно работал. И еще: как, будучи в заключении, «хватался за соломинку», устраиваясь на работу полегче. И я выслушиваю эти воспоминания, видя, что для него эта «отдушина» дает ему возможность стряхнуть с себя это паническое настроение.
Я знаю, что бодрость и оптимизм – самое ценное лекарство. Но, признаюсь, иногда и мне приходится нелегко. Летом – еще есть «отдушина» – цветы. Я копаюсь в земле и… думаю. Именно за работой мне лучше всего удается «управлять ходом мыслей»: обдумывать то, что услышала по радио, вспоминать и сопоставлять разные эпохи, строить гипотезы, делать выводы, искать какую-то закономерность событий… Говорят: «французы думают лишь пока они говорят»; замолчал – и отключился! Счастье, что в «винегрете» национальностей, в результате смешения которых появилась на свет я, не было «французского начала»: ведь говорить мне – абсолютно не с кем! До какой же степени я «отводила душу» раз в неделю, навещая Мовсесянов. Но, пожалуй, на какое-то время придется прервать и…
(нет окончания)
Желаю Вам всего доброго.
Напишите (относительно телефона и прочего)

Ваша Е.А.


Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
15 июня 1977 года

Дорогая Лидия Эразмовна!
Собиралась, собиралась Вам писать, а теперь вроде бы отпадает необходимость, так как числа второго-третьего июля сестры Мовсесяны будут в Москве, и, безусловно, Вы там с ними повстречаетесь, и они привезут все наши новости «в устной форме». Впрочем, «сюжет для маленького рассказа»… и даже для довольно объемистого письма – всегда может найтись, только… зря Вы хвалите мою «силу воли»: увы! И мне не так-то легко взять себя в руки… Ведь тут не только «взять», а надо «держать». А иногда такая тоска навалится, что – ох! Нелегко… Одиночество – штука невеселая. Только надо условиться, что подразумевать под этим словом? Я абсолютно не испытывала ничего похожего на одиночество, когда расстилала свое одеяло на камнях Бечойского перевала, когда справа – лишь ледник Долра, слева – Шесельда, и на высоте трех с половиной тысяч метров даже воя горной чкалки не услышишь! Звезды так невероятно ярки, что, глядя на них, можно мысленно говорить и с теми, кто далеко, и с теми, кого уж нет… И даже с теми, кого я никогда не встречала. Разве это – одиночество? Нет! Это – покой, располагающий к размышлению. Это – свобода. Возможность забыть все неприятности. И те, что были, и те, что еще будут. А здесь, теперь, одиночество меня угнетает. Особенно, если я вожусь со своими «насаждениями» на улице, когда кругом – народ, когда снуют туда-сюда толпы людей – знакомых или нет, старых или молодых – безразлично. Но – чужих! Безнадежно-чужих! Ведь даже если мы и говорим на одном языке, то между нами – непроницаемая стена непонимания. Я слышу, о чем они говорят – и звучит это до того чуждо! Обращаются и ко мне, и я очень любезно отвечаю. Но ощущение такое, будто «зубцы наших шестеренок прокручиваются вхолостую», и настоящего контакта нет и быть не может. Вот почему я встаю рано, очень рано – часа в три, чтобы поработать на улице, когда никого еще нет… и нет одиночества. В шесть часов иду послушать «сплетников» – часов до восьми*. И тогда иду уже к «своим» цветочками – тем, что в саду. Слава Богу, что домишко мой – в глубине сада, а не на улице!
Когда я говорю «работаю», то это надо понимать очень условно: работник из меня… как из собачьего хвоста – сито – хоть и мотается, а толку – чуть. Когда становится тяжело «висеть на костыле» – иду в дом или в «Индонезию» (беседку), читаю (если есть что-нибудь не слишком тошнотворное), слушаю радио, рисую. Впрочем, как раз рисовать-то мне очень трудно: катаракта, долгое время остававшаяся «стационарной», теперь быстро прогрессирует. (Это связано с общим состоянием организма) Так что «рисую» я… все туже, «наскальную живопись». Дело в том, что, когда Ф.А. был здесь, у Кати, и прочел те «тетради», он затеял взять их с собой и раздать приятелям, чтобы они перепечатали на машинке. Одному это, разумеется, трудно, но двенадцати по одной тетрадке – это пустяк. А иллюстрации, то есть – «наскальная живопись» – это штук двести, а может, и больше – это нарисую я. Я было согласилась: я и правда не хотела бы, чтобы этот «документ» пропал… Но тут Катя испугалась. Ему не позволила. А обещала перепечатать, самой… разумеется, «на конскую пасху». Ну, свою долю я выполню… если успею. А там… что Бог даст… если черти не вмешаются.
Почти каждое воскресенье я езжу в Пятигорск. Не очень мне это легко, но… Все же Мовсесяны – хорошие люди. Каждый – в своем роде. Аннушку я немного «заразила» цветами: это все же хорошее и полезное развлечение. А то и ей несладко живется. Здоровье у нее – «не ах!», она все же ведет очень нездоровый образ жизни: она недовольна своей внешностью, боится всего: в первую очередь – своей болезни. Операция была сделана вовремя, все меры приняты, но… Ведь причина рака так и не выяснена? Метастазов нет – это безусловно так. Однако неизвестна первопричина! И это – тот «дамоклов меч», который – хоть и незримо – но висит над ея головой. Затем, боится она пополнеть. А к этому склонность у нея есть. Диету она соблюдает. Но очень мало двигается. А ведь «гипокинезия» – бич века! Надо двигаться так, чтобы все группы мышц были активны. Для этого нужна подходящая одежда и хорошая обувь. А у нея – обилие обуви и уйма тряпок… а в них можно «гулять», но – не «двигаться».
Впрочем, приедете – сами все увидите.
На этом можно было бы поставить точку, но… Хочу остановиться еще на одной теме. Я вижу, что Вас угнетает мысль о создавшемся у Вас вопросе о теперешнем материальном положении. Ради Бога, одумайтесь! И не поддавайтесь этому гипнозу! Может быть, я сама в какой-то степени «под гипнозом»… того, как Пьерушка во всем себе отказывал. Имея машину – ту машину, о которой он так долго мечтал (и так вдохновенно разглагольствовал), он ею не пользовался, «чтобы она, изнашиваясь, не потеряла ценность» (его слова!). И так, продержав ее в гараже… уже не смог ее водить, и вынужден был уступить своему кузену. Все откладывал «на после». А ведь жить надо сегодняшним днем: ведь «после» – так проблематично!
Вы хотите продать машину. В этом, пожалуй, Вы правы. Машина хороша для семьи; для одного – это обременительная роскошь… в наших условиях. Поехать куда Вам вздумается куда проще любым видом транспорта, а, приехав к месту назначения, побродить – всегда сможете пешком: привычка к походам у Вас есть, слава Богу! А любое горе легче переносить, когда над головою – небо. Не надо зарываться в домашнюю обстановку: при виде знакомых вещей – сильнее щемит сердце. А поддаваться тоске нельзя.
Шестьдесят рублей, разумеется, мало, но… не обижайте же своего сына! Неужели он не догадается сам добавить рублей сорок-пятьдесят? А это уже – шатко-валко – хватает! Я помню, Игорь Борисович, сын Миры Александровны, каждый месяц добавлял к ея ста пятнадцати рублям пенсии еще пятьдесят. Ему не раз говорили, что это – лишнее: Мира слишком много тратит на подарки; пусть, мол, поменьше «широких жестов» делает. «Пусть живет, как ей нравится. Она имеет право на какое-то счастье. А я – лишь возвращаю хоть часть своего долга». А какой там был «долг»? Когда отца, а затем и мать посадили, он был уже студентом. А ведь Вы – еще сами почти девчонка – остались с трехлетним сыном на руках! И в самые тяжелые годы благодаря Вам он не знал сиротства и горя. Вы ему сохранили детство… Хотя вокруг кипела такая заваруха, что рушились государства… а ему на голову ни одного – даже маленького обломка – не упало! Вы были совсем молодой матерью, и это помогло Вам с сыном быть «на дружеской ноге». А такое – разве забывается?
(…)
Мовсесяны полагают, что Вы продадите двухкомнатную квартиру и возьмете однокомнатную. Но стоит ли отказываться от лишней «площади»? Ведь старший внук уже подрастает.
Впрочем: «каждому дню – его заботы».
А вообще, как посмотришь «с холодным вниманьем вокруг», то невольно скажешь: «уважаемый Михаил Юрьевич, вам бы теперь посмотреть, что это за «шутка»!»
Не думаю, чтобы в Москве с книгами дело обстояло хуже, чем в Норильске! Только, как известно, «…под лежачий камень вода не течет». Может быть, тот же Федор Алексеевич в этом вопросе может быть полезным?
Не люблю я Москву! (как, впрочем, все города вообще) Но, однако, есть и у нея свои достоинства: там можно встретить людей культурных – тех, интересы которых сосредоточены «выше пояса» (у большинства – как Вы догадываетесь – все сосредоточено на брюхе и… ниже). Пожалуй, именно тем был мил Вашему сердцу и Норильск: туда волею судьбы (и – не только судьбы) было заброшено большое количество людей «выше пояса», снятых сталинской «шумовкой» с той кастрюли, в которой – вот уже столько лет – вываривают целый народ! А эта «шумовка» безжалостней всего расправлялась как раз с московской кастрюлей. Пришло время, и все, кто мог (и – кто успел), потянулись обратно в Москву (в том числе – и из Норильска). Так что в Москве, если поискать, то еще найдется немало людей, заслуживающих этого звания – «человек». Но – увы – время безжалостно… А «те годы» подточили не одно – даже самое железное – здоровье, и много ли еще «обломков кораблекрушения» на плаву?!
Жизнь, впрочем, диктует свои законы; одно поколенье сменяет другое. А вот вопрос, много ли у этой смены людей «выше пояса»? Здесь – мне не попадались… Может, я не умею искать? Вот и нахожу я утешенье в том маленьком «осколке природы», который уместился в моем садике – своего рода «кусочке джунглей». Гнездятся там (кроме скворцов) дрозд со своим выводком (он у меня и зимовал, а жена прилетела весной из-за границы), два гнезда щеглов, несколько синиц с двенадцатью желтогрудыми малышами. И я люблю послушать их утренний концерт… когда еще транзисторы не загрязняют эфир, и из санаториев не несется душе- (и уши) раздирающая танцевальная музыка. Так и живем.
А Вам – желаю всего доброго.

Ваша Ф.

* иду послушать «сплетников» – часов до восьми. – Имеется в виду прослушивание зарубежных радиостанций.



Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
15 августа 1977 года

Дорогая Лидия Эразмовна!
Вчера вечером вернулась из «похода». Нет! Я не попала «с корабля на бал»… Совсем даже наоборот! Попала я в нечто, напоминающее одновременно картину «абстрактного» художника и вершину горы Брокен после того, как ведьмы разбрелись по домам: вызов в Ригу для повторной операции застиг меня как раз тогда, когда я решила приступить наконец к ремонту своего логова (напоминавшего и без того пещеру доисторического троглодита), и как раз успела перевернуть все кверху дном. И я, безусловно, согласна с Вами, что для того, чтобы было «настроение» для писанья писем, необходим порядок на столе и вокруг стола, а тут… Увы! Обычно у меня порядок в саду – в моих «джунглях». Но за две недели моего отсутствия сад превратился по-настоящему в джунгли, и притом в джунгли, где побаловались обезьяны. И я теперь сама не знаю, за что хвататься? Абрикосы, белые сливы и ранние яблоки толстым слоем покрывают землю. Все это погнило и прокисло. Цветы – в самом плачевном состоянии. А тут вчера прошла гроза небывалой силы (В Кисловодске было еще хуже: вся нижняя часть города залита грязью, вывороченными с корнями деревьями… В парке посносило все мостики и павильоны. Вода несла по улицам будки, киоски и прочее, даже машины, не говоря уже о коровах). Одним словом, ничто не предрасполагает к «эпистолярному искусству», и я ограничусь краткими сведениями о моем житье-бытье.
Получив вызов в Ригу, я взмолилась об отсрочке. Уж до чего неохота ложиться в больницу летом… когда мне и в январе было душно! Ведь 99% людей (особенно – женщин) боятся открытых окон. Затем и ремонт дома (хотя бы самый поверхностный) нельзя больше откладывать! Кроме того… кто же укроет на зиму розы? Одним словом, я написала моему профессору Петуховой «слезный вопль» с просьбой об отсрочке, но, не получив ответа, поехал в Ригу. Как я и предполагала, Петухова была в отпуску, и вернулась из Крыма первого августа, и моего письма не получила. Встретила меня она очень любезно и отсрочку мне дала, так что в Риге я пробыла лишь два дня, но, возвращаясь домой, сделала «крюк», завернув в Одессу-маму, чтобы навестить свою старушку-учительницу – единственного человека, помнящего меня ребенком. Она всегда меня ждет, чтобы… «выговориться»… Ея лучшие воспоминания молодости (как, впрочем, и мои) связаны с Цепиловым, а я – единственный свидетель, помнящий «старый дом», вековые дубы, ели и лесные озера, красивей которых, казалось, нет на свете, и всех тех людей – гостеприимных и благожелательных – которых давно уже нет на свете… и чья «порода» в наш век уж давно перевелась. В кем может поделиться этими воспоминаниями старушка восьмидесяти четырех лет, кроме как со мною? Да и я… Впрочем, все это ясно без слов… Ну а то, что по нескольку часов в день я проводила на море – это сомнению не подлежит. И погода меня не подвела. Я не ахти какой пловец и заплывать далеко могу лишь когда нет волн, и я могу отдыхать, лежа на спине. И всю неделю – как по заказу – море было ласковое и теплое, и я блаженствовала. На берегу… Там творилось нечто ужасное: там «одесситы» – местные и приезжие – поджаривали свои телеса или окунались в прибрежную мутную водичку, и над всем этим «лягушатником» стоял такой галдеж, будто неподалеку притаились палестинские террористы. Зато на рассвете, когда там еще никого нет, то море – это море!
Но вот вырваться из Одессы было куда труднее, чем в нее попасть: все билеты на самолеты проданы на много дней вперед, и мой обычный трюк – заполучить место в последнюю минуту – уже после загрузки – мне не удался, несмотря на все старанья дежурного начальника аэропорта. Пришлось лететь на маленьком ЯКе в Орджоникидзе, где мы приземлились на лужайке, окруженной кукурузой, а оттуда добираться в какой-то душегубке, по ошибке называемой автобусом. Итак, я дома. Сейчас – ночь. Можно заняться письмами. Утром потрачу пару часов на «сплетников»: ведь две недели я была оторвана от всех «мировых» событий, так как то, что можно прочесть в газетах, не вызывает у меня ни «блеска глаз», ни восторга… ни даже самого отдаленного намека на доверие. Даже «династии» сталеваров и «семейные» комбайнеры… Здесь иногда случается с ними встречаться, и просто диву даешься: да кто же еще остается в колхозах, откуда сбежали все, кто только мог, и за штурвалы машин садятся девчонки, которым труднее сбежать в город? Я-то знаю, как выращивают хлеб, что нужно сделать, чтобы он не зарос сорняками (даже… ежевикой!), когда и как его нужно убирать, чтобы он не погнил в валках и не осыпался на корню, не сгнил в буртах, и я не удивляюсь, что 8% американцев, занятых в сельском хозяйстве и скотоводстве, могут прокормить свою страну, а заодно экспортировать зерно не только в Китай, но и в страну, в чьем гербе фигурирует эта самая пшеница. Или это потому, что обычно в гербах изображают то, что в жизни не встречается? Например, единороги, львы с мечами, орлы – двуглавые или обычные, но обильно уснащенные всякими не свойственными орлам эмблемами?
Написав достаточно много о себе, я не ответила на Ваше письмо и должна признаться, что кое в чем с Вами не могу согласиться. Неужели Вы можете поверить искренности предложения «сохранять семейные архивы»… когда все – решительно все – архивы тщательно фальсифицируются? И притом очень продуманно и планомерно: сперва о том или ином факте объявляется гробовое молчанье. На него налагается своего рода «табу». Когда же, в силу молчания, этот факт (событие или – целая эпоха) изглаживается из памяти (например, очевидцы сходят со сцены или по старости лет их интеллект притупляется, и они теряют способность чем-либо интересоваться, кроме еды, лекарств, и, вообще, продления собственного… я не скажу «существования», а просто – «прозябания»!), тогда появляются «архивы» тщательно фальсифицированные. Над этим работает целый «мозговой трест», и действительно умные люди создают псевдо-документальные версии, в которых все белое может быть представлено черным, и наоборот. Например, недавно я читала «документальную» историческую книгу, из которой явствовало, что лишь один Николай II был расстрелян. А куда делась вся семья, близкие, даже прислуга? О! Это совсем неважно! Наверное, их «выдворили», и они где-то на задворках истории тихо-мирно поумирали. Об этом прямо не говорят, но так все подтасовывают, что оно само собой подразумевается. Сменится еще одно поколение (а на это уйдет не больше двадцати пяти лет), и эпоха Сталина, в настоящее время стыдливо завуалированная, воссияет в свете прожекторов славы, и все будет так гуманно, так кристально чисто… и будет подтверждено «архивными документами». Так могут ли быть желательными «семейные архивы» тех сорока миллионов репрессированных? И допустимы ли «разговоры с другом» (с иллюстрациями или без)?! Вот то-то и оно!
Разумеется я бы хотела, чтобы то, что было нами пережито, не исчезло без следа. Забытые ошибки (а то, что было – не просто «ошибки», а «преступления») повторяются. Беда, однако, в том, что молодежь, которая вскоре станет «костяком» государства, абсолютно не научилась думать. Больше того: она научилась не думать! А это – страшно. Не думающий скот – явление обычное; не думающий дурак – это вполне понятно; а вот не думающий умный человек… Я повторяю: это страшно. А ведь на это направлены все усилия. Ради этой цели еще в школе заставляют лгать и притворяться верующими этой лжи: ведь «сто раз повторенная ложь становится правдой»! А вся «наглядная агитация»? А эта периодически разыгрываемая комедия выборов? Не сводится ли это все к воспитанию равнодушия и покорности: «все без меня решается; я бессилен, но и не несу ответственности: мне хорошо. Думать не надо!»
Кино отучило от чтения книг; телевизор убил беседу. Весь жизненный уклад ведет к тому, что люди перестали думать. И видят в этом счастье. Увы!
На этом кончаю.

Ваша Е.К.


Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
25 декабря 1977 года

Еще раз: с Новым Годом!
Одно поздравление я Вам направила в Пятигорск. После узнала, что Вы все же будете встречать новый 78-й год в «нелюбимой» Москве. Что ж? Поздравляю вторично: вреда от этого все равно не будет…
Как Вы, я полагаю, догадываетесь, несмотря на мрачное пророчество консультанта-терапевта («…а вам все равно, отчего вы умрете!»), я все-таки жива. Больше того, операция была весьма удачной… хотя плюньте в рожу тому, кто стал бы утверждать, что я получила от всего этого огромное наслаждение. Общего наркоза мне не дали – только уколом в вену «оглушили», а все прошло под местной анестезией – новокаином. Не скажу, чтобы было очень больно, но… брр! Слышать, как режут, долбят, вывинчивают… Как все скрежещет! И не разрешали глаза закрывать: «Керсновская, откройте глаза! Смотрите!» Я так хотела им сказать: «а пошли вы все к чертям!!!», а получалось лишь невнятное бормотание.
Зато я совсем не была отравлена наркозом. Только жажда была неуемная, и пила я как насос.
Вообще, наркотизатор (немец, Бломберг) свое дело знает.
Оперировали меня девятнадцатого декабря (как я и хотела – в день «моего» покровителя Николая Чудотворца). А на следующий день на костылях, «своим ходом», перебралась из послеоперационной палаты в свою, четвертую. И ни разу не пришлось воспользоваться этой моральной пыткой – судном! Зато стоило посмотреть на моего профессора Петухову, когда она влетела в ванную комнату, где я с наслаждением мылась под душем, откинув в сторону – как собачка – ногу!
Дренажные трубки удалили; на днях снимут швы, и – пусть меня повесят, – если я хоть один лишний день задержусь в этом «НИИ», Гед пытаются добиться полной «самообслуги» лежачих больных!
Бедная Петухова! Сколько бы пользы она бы принесла, если б не натыкалась на полнейшую невозможность «выхаживать» виртуозно прооперированных… и брошенных на произвол судьбы больных. Ея ненадолго хватит. И вот именно потому, что она еще пока что борется, я обращаюсь к Вам. Вы знакомы с Эддой Юрьевной? Посоветуйте ей попытать этот – последний – шанс.
Надо получить разрешение Минздрава Латвии и лечь на обследование к Петуховой. Может, она не возьмется за «кардинальную» операцию с остеотомией. Но может выскоблить и отшлифовать все те «болючие» наросты, и Эдда Юрьевна сможет – не танцевать, разумеется – но ходить хоть с палочкой (или – пусть даже костылем), но без боли.
Мне пообещали, что я умру… и я не попятилась: дала расписку и щелкнула Курносую по носу. А ей-то… чего терять?
Ну вот. На этом кончаю.
Правда, я немного температурю – в пределах 37,5-38,8. Должно быть, оттого, что, хоть обливаюсь потом, но копошусь: то – судно, то помыть, то подмыть, то переложить… Все в палате лежачие! И… вроде кислого теста!
Желаю Вам всего доброго.

Всегда Ваша Фрося.