Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
18 марта 1982 года
Дорогая Лидия Эразмовна!
Ждала я, ждала… и, как говорится, «все жданки поела»… Ау! Где Вы там заблудились?! Исчезнуть без следа Вы не могли: здесь – не Сан-Сальвадор, и, вообще, никакая не «Никарагуа». Вы были в Чехословакии, но… теперь – не 68-й год… Теперь 1982-й года – год, когда климат в Польше сильно испортился. Но, по-моему, никакой ветер Вас не мог занести в Польшу? Так где же Вы, в конце-то концов?!
Осень у нас была хорошая – теплая и сухая; зима поначалу была на зиму вовсе не похожа: в декабре было плюс пятнадцать в тени, а на солнце – хоть загорай. Правда, с середины января установилась непонятная погода: «тепло» перекочевало на север, а к нам откуда-то пробрался арктический холод. И вот, даже теперь, когда половина марта уже «канула в Лету», у нас идет снег, и ночью подмораживает градусов до минус четырех-пяти. Это сильно нарушает мою программу сельхозработ! Правда, я не беру обязательств и «встречных планов», так что перспектива «садиться в лужу» мне не угрожает, но… Я боюсь за свои «уличные насаждения»: если я не успею – сама, без спешки – их как следует обработать, то 17-го апреля на них со всех сторон накинутся толпы патриотически настроенных вандалов из всех окрестных санаториев и, вооруженные лопатами и прочими видами холодного оружия, перекопают все лилии, тюльпаны, гиацинты, нарциссы, крокусы, пролески, а остальные – ирисы, примулу и прочие, затопчут. Еще Крылов подметил: когда Медведь отгоняет мух, а Осел охраняет от воробьев коноплю… Но, к сожалению, теперь ребятишки не учат наизусть басен Крылова: они «выполняют поручения», «разыскивают героев», выступают с «докладами о международном положении», и так плотно забивают все свои (в общем-то, не очень многочисленные) извилины серого вещества своего головного мозга, что ни одной здравой мысли туда поместить невозможно! А ведь на всю жизнь запоминается лишь то, что познаешь в юности. Разумеется, учиться можно (и нужно!) всю жизнь… хотя в подавляющем большинстве случаев умрешь все равно дураком… если не успел все полезное «вырубить на камне» молодой памяти и будешь надеяться на то, что пытаешься «написать на песке» своей памяти зрелого возраста. Вот почему мне так не нравится, что дети – их память, разум, душа – всецело отдаются школе – на духовное растление и проституирование детских душ!
Но школа – это зло неизбежное. И будет оно «злом» до той поры, пока учителя будут – не «сеять разумное, доброе, вечное», а будут «проводить линию… и т.д.» еще есть учителя, которые ужасаются, наталкиваясь на цинизм учеников. Как-то по радио я слышала, как какая-то учительница жаловалась, что, когда она упрекнула своего лучшего ученика, который сочинение написал, пользуясь шаблонными фразами, которые украшают газетные передовицы: «…мог бы ты, Дима, найти свои мысли…» – «На что мне «свои мысли»? Мне нужна «пятерка» – последовал циничный ответ десятиклассника, то есть уже сформировавшегося человека.
А на днях я удивилась, слушая по радио интервью с калмыцким писателем Кугультиновым: «…как это получается, что вы в своих послевоенных стихах почти не затрагиваете военную тему?» – «Молодые поэты пишут о войне, потому что они не воевали и войны не знают. А я – с 39-го по 45-й воевал. И ничего, кроме отвращения, эта тема у меня не вызывает!» Это у него «сорвалось». Он сразу «завилял». Понял, что так может и из Союза Писателей вылететь! А ведь ни один вид искусства не смеет отступить от той линии, которая предписывается «сверху». Велят о войне? Значит – о войне; велят о хлебе? Значит – все о хлебе!
Я – может быть больше, чем кто бы то ни было – знаю цену хлеба. Видела умирающих с голода (точнее: изголодавшихся до предела, но… вынужденных через силу работать, чтоб заработать «пайку», и, в результате этого, умирающих оттого, что сердце… остановилось: атрофия сердечной мышцы). Сама была на грани смерти. Знаю, что такое «голодная галлюцинация»; знаю, что от голода меняется психика: сознаешь, что рассуждаешь неправильно, но… нет силы повернуть мысль в нормальное русло.
Помню картину: три «жучки» садятся обедать. Та же лагерная баланда. И нарезанная «пайка» на тарелке посреди стола. Я знаю, что они не голодны: они торгуют своим телом. Они после баланды будут пить чай с сахаром, и к хлебу будет масло. Но в мозгу шебуршит мысль: «как они не кидаются на хлеб, чтобы схватить кусок побольше?» Или: попалась мне газета. В ней – фотография какого-то начальника. Морда… за неделю не обкакаешь (извините!) И опять мысль: «он же – служащий, ему полагается пайка в 300 грамм. Каким образом он такой жирный?» Ловлю свою мысль и поворачиваю ее на правильный путь. Но факт остается фактом! Голод направляет мысль в сторону хлеба. Но ведь писатель (писатель вообще, а поэт – особенно!) должен писать то, что у него «рвется из души». Тут мне вспоминается один «зэк». Он был «мужем» некоей «тети Кати» – жирной, прыщавой, с сальными волосами и до того уродливой – брр! Оба глаза смотрели в разные стороны и один из них – будто вот-вот выпадет из орбиты. Но… она работала на пивзаводе, и в ея руках было пиво и закуска к пиву – колбаса, и, разумеется, хлеб… Боже мой! Какой у него был жалкий вид, когда он шел «на свиданье»! «О! Вы, женщины, счастливы: ваша роль – пассивная… А я?! Я не могу, не могу… Но пиво, колбаса…» Он был жалок. Но его можно было понять: «Тетя Катя» нашла бы себе другого. А он? Где бы он нашел пиво? Но вот другой вопрос: каким стимулятором может победить поэт свою поэтическую импотентность… если его муза похожа на тетю Катю с пивзавода?! Однако пишут, выступают по радио и на сцене… И художники… И ваятели… До какой же степени должны быть изнасилованы их души?
Но… Бог с ними! Если я начну решать в эпистолярной форме все свои философские сомнения, то… конца этому не будет! Полагаю, однако, что Вы все-таки когда-нибудь раскачаетесь – для начала хотя бы на письмо, а там, глядишь, и побываете в наших краях.
Время бежит! И – чертовски скоро! Оглянуться не успеешь, как промелькнет и лето… И снова наступит зима… если доживу до нея: мне как-то было предсказано, что я умру в тридцать три года (что чуть-чуть было не оправдало репутацию цыганки, напророчившей мне, что я умру «…в чужом краю, ночной порой, в дальней дороге и, если доживешь еще столько, сколько тебе сейчас (а было мне шестнадцать с половиной лет), то поставь святому Николаю свечу в полпуда». Когда мне было тридцать три года, я бежала из ссылки. Но еще раньше один старик гадал мне «по Книге Зодиака» (довольно правильно предсказав мне кое-какие из моих злоключений) и сказал: «Семьдесят четыре года тебе исполнится, а семьдесят пять – не увидишь». Похоже, что он недалек от истины. Но пока что я посматриваю в окошко (а там сыпет снег!) и сею рассаду: семьдесят пять лет – это будет в декабре, а пока что я разжилась семенами «голубой Ипомеи» – мой любимый вьюнок.
В заключение – несколько слов о наших общих друзьях, Мовсесянах. Софья Богдановна держится молодцом: весь день – в работе. И все же находит время для чтения. И может поговорить о прочтенном. Мне сдается, что следовало бы ее немного «разгрузить» от кухонной возни: она все же сдает… Сколько ей? Семьдесят девять лет? А это – не так уж мало (хотя есть у меня подшефная старушка Фролова, которой девяносто лет и которая день-деньской возится в своем садике, и, бывает, в день тащит по пятьдесят ведер воды, поливая сад). Аня вяжет, хотя, по-моему, без увлечения. А где нет увлечения, там нет и успеха. Вот и Аня: вяжет-вяжет, а затем – порет! Полгода вяжет для Кати кофту… и только спинка связана. Катя, когда не придешь – все шьет! Но – с большим успехом. Правда, шьет она охотно. (…) Однако Катя находит время и для чтения. И радио слушает… хоть для этого нужно терпение. Впрочем, читает она больше всего стихи. Или – о поэтах. О Цветаевой, о Блоке. Но бывает, что она читает вслух, и, надо признаться, читает очень хорошо. По нескольку часов сряду! Молодец! В прошлый раз читала Солоухина – о «Руси Уходящей», о художнике Кореневе – так и не успевшем написать свое главное полотно. Семь на восемь метров. К которому было сделано около тридцати эскизов, каждый из которых можно считать законченной картиной! Увы, в 36-37 году, спасая свою шкуру, он бросился писать портреты, и до 62-го года так и не принялся за «Русь Уходящую»… Художники – тоже люди…
Я – не художник… к сожалению. И я уж не успею проиллюстрировать известные Вам синие книжки. Поздно спохватилась! Я их дала Кате. Но она… так и не поинтересовалась ими. («Никто не пророк в своем отечестве!») Теперь спохватилась, но… не успею: я слишком плохо вижу… Уже все цвета путаю. Жаль. А Вам пожелаю всего доброго и не теряю надежды на встречу.
Всегда Ваша Е.А.
Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
13 декабря 1982 года
Дорогая Лидия Эразмовна!
Ничего не поделаешь: склероз… Вот я и не вспомню, ответила ли я Вам на последнее письмо? Должно быть – нет. Дело в том, что я обычно отвечаю так, что мои письма – как шарик при игре в пинг-понг. А на этот раз было не совсем понятно – ни где Вы находитесь, ни куда Вам писать? И «темп» пинг-понга был утрачен. Опять же, возможно, что… то ли – писать не о чем? то ли – наоборот: «сюжетов» слишком много, но… не обо всем напишешь по множеству причин. Каких? Уточнять не буду. Укажу лишь на одну: мне казалось, что Вы воспользуетесь нашей прославленной «Кавказской осенью» (которая у нас обычно очень хороша) и, взяв разгон в Чехословакии, приземлитесь в наших краях (разумеется, после непродолжительной посадки в «столице мира – сердце всей России». К слову сказать, заболевания сердца, если верить статистике, занимают первое место в не очень похвальном соревновании по части причин смерти) Но… Столичная жизнь, со всеми ея прелестями («театры, музеи»… все это я всегда слышу… и как раз от тех, кто ни театров, ни музеев не посещает, зато умеет ценить «бутербродное масло» (?) и колбасу (имеющую отдаленное сходство с «мясным продуктом»). Последнее замечание к Вам не относится, так как Вы (не знаю, как к «театрам» и «музеям»), по крайней мере, можете там, в столице, пользоваться большим ассортиментом «духовной пищи», чем в нашей «глубинке», где обычное «чтиво» – ниже даже уровня вышеупомянутой колбасы (которой, вдобавок, нет).
(…)
Как трудно было в свое время уговорить Мусеньку Дмоховскую проверить кровь на сахар! У нея было подобное же раздражение на спине и на пояснице. «Это – экзема!» – твердила она; «это – лень» – утверждал Миллер. Но там было иное дело: Мусенька была еще молода, и болела, должно быть, еще с детства, а ранний диабет – всегда катастрофа. Старческий же диабет, начавшийся после шестидесяти лет, не опасен: соблюдать диету, избегать излишеств, попивать настой трав. Например – стручки фасоли, ореховый лист, лист шелковицы – и сахар войдет в норму. Понятно, утверждать я не могу, так как это было бы «Diagnose durch die Hose», но… надо убедиться… а не мучить Катю!
Вот уж кто заслужил лучшую судьбу – так это Катя: и добра, и умна, одаренная, хозяйка хорошая, и в высшей степени приятная! Но что тут скажешь? «Всяк – своего счастья (и – несчастья) кузнец». От этого не легче. Что еще можно добавить ко всему? У Мовсесянов все по-прежнему. Аня – немного хандрит, немного вяжет бесконечную – как шаль Пенелопы – кофту, говорит по телефону (большей частью – с невероятно нудными особами) или навещает целый паноптикум инвалидов (все соседи – как на подбор – инвалиды), а по воскресеньям являюсь я – это уж «приезжий инвалид». Софья Богдановна – молодцом: весь день вертится, как спутник. А я? Ладно уж: это неинтересно. А Вам – всего доброго.
Ф.
