Письмо Е.А. Керсновской в Управление угольных шахт

Норильск, 28 марта 1957 г.

Товарищ Штреккер!

Прилагаемое к сему весьма объемистое послание написано с самыми лучшими побуждениями и направляется (дубликат) в газету.

Но… невольно на меня нашли сомнения. И не оттого, что «габариты» этой статьи не выдержаны, а оттого, что, может быть, та система, которую я столь резко порицаю, и является общепринятой, а, следовательно, и узаконенной?

Каюсь: я избалована хорошим (в моем понимании) руководством, так как начинала я работать в шахте и несколько лет работала (лет 7-8), когда там всему задавал тон Ефим Васильевич – а уж «Гордей», что и говорить, сам работал и умел от других требовать очень серьезного отношения к работе. Он каждый день бывал в шахте и через день посещал каждый забой, во все вникал, все лично проверял и глаз у него был истинно хозяйский, все замечающий. И попробовал бы тогда кто-либо из начальников что-либо прошляпить!

Это создавало очень благоприятные условия для тех из рабочих, которые хотели работать: они могли всегда указать своему горному мастеру или начальнику на все, что препятствует нормальной работе, указать недостатки, высказать пожелания… Начальники бывали на участках и уходили ровно в 2 часа на наряд, и смотрели в оба.

Если же начальник почему-либо оставался глух, то всегда оставалась возможность обратиться непосредственно к Гордею. Сделать это можно было непосредственно на рабочем месте, так как он, повторяю, через день бывал в забоях, а не то зайти к нему в кабинет, где рабочими не брезгали и не только выслушивали (выслушивают и теперь), но у Ефима Васильевича была на письменном столе тетрадь – не «шестидневка» в тисненой коже, а простая «общая» тетрадь, куда он для памяти записывал все жалобы и замечания, имеющие отношение к работе и вычеркивал то, что уже проверено и сделано. Таким путем не приходилось по два года твердить одно и то же… и все попусту.

Была у него еще одна очень хорошая система: ночные дежурства специалистов. Каждый день, с ноля, дежурил один из них – сегодня главный энергетик обойдет всю шахту, осмотрит, ощупает – чуть не оближет все моторы; завтра – старший маркшейдер полюбуется на кособокие рамы; там – геолог с кайленкой пробежится по забоям и постукает, куда положено; начальник буро-взрывных работ проверит – где буренье, где отпалку, поговорит с рабочими и т.д. и т.д. А утром – отчет перед главным.

Не знаю, может, и теперь существуют подобные дежурства. Раза два видела я главного механика, иногда – Якименко. Но похоже, что осталась лишь формальность, так сказать, «оболочка», а по существу предлог для дополнительного выходного… в бане такой соблазнительный диван!

Не одобряю я также и то, что большинство «помощников» (тоже чин, почти равноценный чину «отставной козы барабанщика») работает с 4-х, а не с ноля. Им это удобней: в 12 часов уже дома, но теряется смысл. Выйдя утром на наряд, помощник советует начальнику, что нужно предпринять на сегодняшний день, что выписать, что заказать. Ведь все это с утра делается. А с 4-х кому он нужен? Только чтобы ночной смене выписать аммонит?

Вы видите, у меня много претензий, много пожеланий. Опять я – «не как все». Может, и Вы мне посоветуете сходить «провериться» в больницу?

Е. Керсновская,

забойщик участка № 9 шахты 15.

Ответ главного инженера Управления шахтами А. Шишкова Е.А. Керсновской

Норильск, 5 апреля 1957 года

Товарищ Керсновская!

Ваше письмо на имя тов. Штреккер прочитано мною, так как тов. Штреккер с 25 марта не работает – он уволился из комбината в связи с окончанием трудового договора.

По существу Вашего письма я, как главный инженер Управления шахтами, должен признать, что действительно у нас на шахтах имеется очень много недостатков.

Вы правильно подметили, что лучшими начальниками участков на шахте № 15 являются тт. Корниенко, Аброськин, Кичин, Жук (Винюков – в данное время работает инженером техбюро). Таким образом, из девяти Вы о пяти начальниках участков отзываетесь исключительно хорошо, и при этом делаете замечание «я говорю только о тех, с кем работала», допуская, что и среди оставшихся есть хорошие.

Вот Вы и подумайте – из девяти пять – очень хорошие, да из оставшихся четверых, допустим, что двое тоже очень хорошие, и в результате получается плохих максимум двое, а о них-то Вы и не написали: кто они, в чем заключается их отрицательное руководство участком, как они относятся к рабочим, как заботятся об обеспечении рабочих инструментом, материалами и др.

На этих ошибках можно и нужно учить всех, кто по-казенному относится к работе.

В данное время участки инструментом обеспечены удовлетворительно, хотя бывают отдельные случаи плохого снабжения инструментом.

В письме Вы указываете, что часто забои отрываются от почвы благодаря неправильному ведению работ, а нужно было указать не о том, что прошло, а какой забой какого горного мастера сейчас отрабатывается неправильно.

Вы, тов. Керсновская, правильно отмечаете, что в наши дни барское отношение начальников участков к рабочим – нетерпимо. Но опять-таки, Вы не привели ни одного примера и не назвали фамилий.

При таком положении, понимаете сами, критиковать плохих работников, не зная их фамилии, просто невозможно.

Что касается обращения в прессу – то, безусловно, о непорядках можно и нужно писать и выносить на суд общественности.

А. Шишков

5 апреля 1957 года

Письмо Е.А. Керсновской члену Президиума ЦК КПСС Е.А. Фурцевой

Норильск, <1957 -1958 г.>

тов. Фурцева!

Не знаю, входит ли в обязанность членов Верховного Совета СССР вникает в нужды населения нашей страны, но полагаю, что Вы не откажетесь выслушать нас – если не как член Верховного Совета, то хоть как женщина.

Потому что здесь, в суровом Заполярье, нас, женщин, хоть и не так уж много, но мы здесь живем, трудимся и некоторые – как, например, я –даже верим, что труд – это и впрямь «...дело чести, доблести и геройства». Так не превращайте же его в позор и страданье!

А получается именно так, если «стричь под одну гребенку», не учитывая условий... хотя бы климатических.

Советский Союз заботится об охране здоровья женщин...и поэтому лишает их возможности работать в теплом и сухом месте, на легкой, хоть и нужной  и ответственной работе и вынуждает их работать на морозе. А знаете, что такое наша норильская зима, длящаяся 9 месяцев, с морозом в 50-54 градуса и ветром в 36 и даже 49 метра в секунду?

Поэтому жестоко нас, женщин-шахтерок, выгонять из шахт!

Не все могут стать врачами, педагогами, ткачихами, так как врачей и педагогов у нас предостаточно, о ткачихах в Заполярье и говорить смешно. В разных теплых местечках 3/4 и так лишних – просто жен начальников девать некуда – вот они и занимают всякие там канцелярии.

Остается строительство. Оно вполне может вместить всех женщин, изгоняемых из шахт, но следует же учесть физиологию женщины в сочетании с климатическими условиями Заполярья! Знаете ли Вы, что такое для женщины – работать на морозе, да к тому же  среди мужчин, когда на ней надето пять пар штанов?! Я никогда не забуду, как плакала от стыда Клава Лазарева, когда ей пришлось попросить мужчину застегнуть ей  штаны, так как руки у нея вовсе окоченели, пока она с ними возилась!

А в шахте температура и летом и зимой колеблется между –3° и –8°, работаем мы в ватной спецодежде, и работа у нас не тяжела: следить за сигналами, включать и выключать агрегаты, выдавать со склада взрывчатку, сумки и палильные машинки и записывать расход взрывчатки, изготовлять и заряжать шпуры и включать ток при взрывании, ходить по забоям со специальной лампой, определяющей присутствие газа...

Разве не ясно, что секрет «заботы о здоровье женщины» в Заполярье, где нет ничего, кроме шахт и строительства, кроется в том, что труд шахтеров оплачивается хорошо и дает нам право на льготную пенсию?

Для шахты все равно экономии в зарплате не будет, так как работы, выполнявшиеся женщинами, –  это повременные работы и оплачивается рабочая единица. А на строительстве, в мороз и в пургу, она и на хлеб не заработает...

Остается одно – выходить замуж и жить на средства мужа. Это тоже неплохо, но для молодых. А мне почти 50 лет. Я одинока. Через год мне предстоит выйти на пенсию. Если меня выгонят из шахты, то мне предстоит еще работать 11 лет и получить пенсию... в 300 рублей. Это после того, что я 13 лет проработала на шахте №15 (из которых 6 лет мне не считают) – причем работала не щадя себя и гордясь, что я  шахтер!

Вот тебе и «дело чести, доблести и геройства»! Такой позор ... и урок для тех, кто  верит в этот лозунг и в справедливость наших законов. Нет, в каждом отдельном случае нужно разбираться, а не стричь всех под одну гребенку!

Надеюсь, что Вы   со мной согласитесь... если только мое письмо дойдет до Вас.

Хотела по привычке подписать «с шахтерским приветом», но выгнанный шахтер – не шахтер!

Е. Керсновская.

Письмо Е.А. Керсновской в Норильский горисполком

Норильск, 11 января 1958 г.

На конверте:

 т. Носковой. г. Норильск, ул. Севастопольская, № 7, кабинет № 9 (или 8?).

Отправитель:

г. Норильск, ул. Горная, № 13, кв. 10, Евфросиния Антоновна Керсновская.

т. Носковой (извините, у Вас очень сложное звание, и я его не запомнила)

от Е.А. Керсновской, взрывника участка № 10

Говорят, что легче предотвратить заболевание, чем лечить его… даже если лечением занимаются самые достойные врачи; и безусловно лучше избежать несчастного случая, чем устанавливать ту или иную степень виновности… даже если этим займутся самые достойные горняки.

Поэтому, поговорив со своим непосредственным начальством и выслушав веский, но неубедительный аргумент: «…так принято в Донбассе, так решено поступать и у нас», я решила обратиться еще к Вам, так как считаю, что разные геологические или разные климатические условия подсказывают нам и разные методы действия, разные трудовые навыки для достижения идентичных результатов.

Я – взрывник. Что требуется от взрывника?

Взрывник обязан:

1)2)3)4)5)Для выполнения 1 – взрывник должен находиться в помещении неподалеку от Склада ВМ, связанным телефоном (через диспетчера) со всеми участками. Таким путем он знает, сколько, куда и когда должен он доставить ВВ и СВ. Таким помещением и был у нас так называемый «взрывцех» - в трех-четырех минутах ходьбы от склада, что давало возможность взрывнику через ½ часа быть на участке. Во взрывцехе находились книги регистрации отказов, где взрывник чернилом записывал, в каком забое остался невзорвавшийся шпур, и какой именно. Эти книги могли быть доставлены в диспетчерскую через одну минуту после их затребования; могли они и быть проверенными дежурным по шахте…

Помещение взрывцеха заколотили. Книги отнесли на участки, где будут отказы регистрировать… карандашом. Причем, если кто не захочет записать «отказа» (так как за них по головке не гладят), то он может и не писать под предлогом, что «книги не нашел» или «карандаш утерял». Это уже пробовали и прежде, и… по десять смен никто ничего вообще не писал.

Но возвращаюсь к 1. Что должен делать взрывник? Идти «на разведку»? Если с прошлой смены осталось что-либо неотпаленное (а это часто бывает: ведь «положение» звонят на наряд за 1 ½ часа до смены, и часто забой, который мастер рассчитывает отпалить, в действительности отпалить не успевают), то это ведет к бесцельной потере времени на хождение «туда и обратно».

Сразу взять 10 килограммов и идти с ними на участок? А если там нужны сразу 36 килограммов? (например: в лаве отпалить тридцать шпуров; пока их палят, разрез бурят на 24 шпура и после того, как будет отпален разрез, можно в лаве продолжать отпалку. С десятью килограммами ни в лаве, ни в разрезе делать нечего. А куда их деть? Оставлять – нельзя; с собой тащить обратно в склад? Глупо! Отпалить низ и пойти за аммонитом… оставив двадцать человек без дела, так как под незаряженную посадку рабочих-грузчиков пускать нельзя!)

Взять все по заявке? И быть на участке «под рукой»? Это кажется самым лучшим выходом из положения. Кажется… но так ли это?

Во-первых: трудно предвидеть, что будет и что не будет выполнено. Многие непредвиденные обстоятельства тормозят работу: то ЦУС не принимает, то крепежного леса не подали, то лента или скребок вышли из строя… Аммонит помечен моим штампом. Я его унесу опять в склад, но «до завтра» аммонит, побывавший на участке, сыреет, а на послезавтра он уже как кисель и подлежит актированию.

Во-вторых: нельзя быть бесцельно жестоким даже со скотом; в равной мере это относится и к взрывникам. Я приношу аммонит совсем потная. Я одета, как для работы. Если я буду сторожить ВМ, не работая, то завтра я буду в больнице, а еще сегодня руки так закоченеют, что я не смогу боевика сделать… Одеться тепло – аммонита не донесешь и при отпалке замучаешься; не одеться – заколешь. В Донбассе можно продремать возле своих сумок. У нас – нет!

В-третьих: значит, надо работать. Будем откровенны: это – главная цель. Нас отдали в распоряжение горного мастера для того, чтобы «…все 480 рабочих минут были рационально использованы». Я двенадцатый год работаю на этой шахте, работу люблю и никогда лодырем не была. Могу иногда допустить некоторые «нарушения»: аммонит спрячу под вентиляционные трубы, детонаторы – закопаю, машинку спрячу так, чтобы «комар носа не подточил», а сама отскреперую забой, пока ребята лес носят; забурю, когда бурильщик помогает крепить; натаскаю глины и пыли, поднесу затяжку… но это – не правило. И никто не знает, где у меня ВМ… Но если взять за правило: «положи, мол, у пересыпки с ступай лес таскать», то это, разумеется, дает возможность согреться взрывнику и поможет участку, но…

Достаточно вспомнить, как в 53-м году, в бытность мою помощником начальника участка, ко мне в кинотеатре «Родина» обратился незнакомый мне человек с просьбой «раздобудь мне пачку аммонита и десяток электродов – рыбу глушить. Ты можешь заметить, куда взрывник кладет сумку. Расход все равно подтвердишь… Всегда со свежей рыбкой будешь!» Не ручаюсь, чтобы многие так реагировали, как я: боюсь, что «свежая рыбка» многим по вкусу. Но не исключена возможность, что такой браконьер в пьяном виде употребит аммонит на что-либо и похуже?!

Неразумные мероприятия порождают злоупотребления, которые могут быть причиной крупных неприятностей.

Желание заставить взрывника полезно употребить 480 минут рабочего времени – неразумно… по крайней мере, в наших условиях.

Начальник шахты осуществляет руководство шахтой. Но следует ли из этого, что он должен с восьми утра до четырех часов быть в шахте, и в свободные от «руковождения» минуты защищать откаточную штольню? И должен ли, например, начальник вентиляции подносить кирпичи для строящейся перемычки… если даже и не все 480 минут его рабочего времени уходят по основному назначению – осуществление проветривания выработок?

Я возвращаюсь к тому, с чего начала: если взрывник удовлетворительно справляется с теми пятью «тезисами», которые, я считаю, безусловно «необходимыми и достаточными» для того, чтобы оправдать его существование, то разумно ли в угоду тому, что в Донбассе, Мельбурне или Гонолулу поступают иначе, отказаться от того, что на практике себя оправдало?

Мне сказали: привыкните!

Когда нет домов, привыкают жить в землянке; но когда есть дом, лезть в землянку по меньшей мере оригинально.

Ведь должна же быть какая-то разница между совершенствованием и регрессом?

В связи с этим укажу еще на один недочет, с которым я не могу согласиться: это – закрепление взрывника за участком и подчинение его горному мастеру.

Я считаю, что взрывник должен быть специалистом, знающим свое дело в совершенстве. Он должен знать работы (и не только отпалку) на всех участках, на всех трех (а в будущем – на четырех) пластах, так как каждый из них имеет свои особенности; он должен знать паспорт и практическое его применение и в лавах, и в камерах, и в подготовительных работах. Это усовершенствование знаний являлось результатов того, что, проработав месяц на участке № 1, на следующий месяц работал на участке № 2. И так – все десять. Затем один месяц – подменный, так называемый «по шахте». Затем – опять сначала. Работая же исключительно на одном пласту – допустим, мощном, первом, взрывник будет беспомощен на третьем, где аргиллиты* кровли ведут себя весьма ехидно; тот же, кто привык к третьему пласту, буквально растеряется, если ему придется заряжать посадку, когда отрабатываешь борт в камерах второго пласта: уж очень иногда выглядит она… неуютно! Взрывник должен чувствовать себя уверенно и с коварной «Н», и непостоянной «».

Говорят: «твое дело – телячье!» «Телячье дело» касается телят. А я – шахтер. И поэтому могу «сметь свое суждение иметь». А поэтому высказываюсь в том смысле, что, хотя с виду оно и хорошо, что взрывник подчиняется горному мастеру, но ведет это не к «полезному использованию 480 минут рабочего времени», а к старинной поговорке: «рука руку моет» (и чем грязнее, тем сильнее). Таким образом, если взрывник не станет ерепениться и отпалит незакрепленный забой, то мастер его отпустит пораньше домой. Бывает еще и не то! Но попробуй взрывник, даже самый компетентный, воспротивиться горному мастеру, как ему не дадут путевки и пошлют грузить лопатой (причем разряд ставит кто?)

Не имея своего начальника БВР, не к кому обратиться со многими техническими и практическими вопросами. Например: замечено, что аммонит последней партии имеет странную особенность – часто «добавки» не детонируют, а… распухают, становясь похожими на пшенную кашу. Разрезанные на куски «добавки», однако, детонируют хорошо, но… их очень трудно послать до глубины шпура, так как тогда бумага, раскручиваясь, застревает по пути. Это происходит оттого, что бурильные коронки заводского изготовления очень скоро деформируются. С другой стороны, некому заботиться, чтобы мехцех снабжал бурильщиков полноценными штангами, и приходится пользоваться стертыми, принявшими уже коническую форму, штангами, дающими шпур заниженного диаметра, к тому же стертый винт не выштыбовыет шпур, и приходится часто так: детонатор не закрепляется петлей, а просто всовывается в торец и посылается в шпур детонатором вперед, а в донышко упирают трамбовкой и зачастую колотят кувалдой. По-моему, должен был быть ответственный начальник БВР, который бы занимался вопросами и буренья, и взрывания. У нас на шахте много полнейших бездельников, и такой лишь наполовину бездельник принес бы больше пользы, чем вреда. Извините, если пишу лишнее. Есть, однако, и нужное.

Е. Керсновская.

Штемпели: 12.01.58

                    06.02.58

Пометка на конверте: «по такому адресу не работает в исполкоме»

14.01.58

Две подписи – неразборчиво.

Из статьи Е.А. Керсновской в газету об инспекторе РГТИ (или из заявления в Управление шахт)

Норильск. До 1959 г.

(начало утеряно)

2) Боюсь, что в том, что касается инспектора РГТИ П.П. Белозеровой, мы имеем случай убедиться в последнем.

Привожу примеры: столб подготовлен – ничего, что могло бы быть улучшено или исправлено, но… в «документации» не успели отметить некоторое незначительное изменение кабельной сети – буквально пара черточке, которые нужно нанести на чертеж…

Т. Белозерова приказывает: 1) прекратить работу и 2) вывести людей.

Ведь это так же нелепо, как если бы, когда в городе – пожар, пожарной команде не разрешили выехать к месту бедствия на том основании… что у брандмейстера не до глянцу начищены сапоги!

Особенно возмутительно – это то, что помощник начальника участка № 8, В.Н. Дрюцкий, находившийся в Комбинате шахты Н., обещал требуемое изменение в документации сделать в пять-десять минут, но… инспектор Белозерова не пожелала на внесенное им исправление посмотреть… и столб остался не принят, хотя комиссия нашей шахты – главный инженер Л., инспектор по ПТБ Комаров, начальник вентиляции Горецкий и, разумеется, начальник участка № 8 Пищик – были на месте.

Другой «факт» - уже совсем мелочный, но в достаточной мере характерный: т. Белозерова хотела отобрать «Единую Книжку Взрывника» у м/в лишь оттого, что… его подносчики принесли на участок две сумки по 24 килограмма (8 пачек) вместо 20-ти килограмм, которые «по закону» полагается носить подносчикам (практически, придерживаясь ее требования – «ни сто грамм свыше нормы», пришлось бы нести по 18 килограммов, так как пачки – по 3 килограмма, и никто «требушить» пачек на складе не станет). Можно допустить, что 20 килограммов – вполне достаточная ноша, если приходится, как это бывает на крутопадающих и маломощных пластах, где приходится преодолевать разные преграды: лестницы, узкие или низкие места и т.п. Но у нас на шахте, где можно от склада до самой лавы пройти, как по бульвару? Молодому, сильному мужчине – это даже обидно: 24 килограмма в сумке, которую легко и удобно нести на спине, пронесет шутя любая девчонка, без малейшего усилия!

Строгость – не исключает благожелательности. Напротив: она ее только облагораживает.

И тем печальнее видеть, как инспектор РГТИ, Б.*, с каким-то сладострастием смакует все, что дает повод для малейшей придирки!

<Евфросиния Керсновская.>

Письмо Е.А. Керсновской начальнику Управления угольных шахт

Норильск, октябрь 1959 г.

Уважаемый Александр Степанович!

Вам должен быть знаком мой корявый почерк, да и (не менее корявого) обладателя этого почерка Вы навряд ли забыли, так как мы несколько лет работали вместе, и я нередко к Вам обращалась – и устно, и письменно… А так как в Вашей стороны я встречала то, чем я за последние девятнадцать лет не слишком избалована, Вы не только выслушивали меня, когда дело касалось работы, но давали мне дельные советы, имеющие целью помочь мне правильно разобраться и в нерабочих вопросах – и поэтому, не видя вокруг себя ничего, кроме бездушной черствости, я и решилась обратиться к Вам за поддержкой или хотя бы сочувствием…

Вы знаете, что не по своей доброй воле рассталась я с виноградарством и скотоводством, которым я отдала все силы в годы своей молодости, но здесь, на севере, я не пожелала идти по легкому пути работника Центральной Больницы и сома пошла на то, что было самой трудной, но почетной и дающей моральное удовлетворение работой: 1 июня 1947 года впервой вступила я в шахту. В тот же день, проходя инструктаж, я заявила, что ни на моторах, ни на лебедках работать не стану, а иду в забой… И так в течение четырех с половиной лет я работала навалоотбойщиком, затем – скреперистом, попутно овладевая всеми видами прочих шахтерских работ: научилась я толково бурить, правильно крепить, разбираюсь в работе и монтаже любого шахтного механизма. В 52-м году я, полностью рассчитавшись за свою нелюбовь к стихотворениям Маяковского, вышла на волю. Это было 1-го октября. А 5-го октября я уже работала на своей, 15-й шахте (Вы тогда там были «главным»).

Я была единственной женщиной на всех шахтах нашего Комбината, и если для меня сделали «исключение», то на то были основания: Андрей Михайлович <Коваленко>, бывший тогда начальником Управления угольных шахт, сам пошел в отдел кадров, и сказал буквально: «…если бы все женщины работали, как Керсновская, то я прогнал бы всех мужиков и работал бы с одними бабами…» Он знал, что я в работу вкладываю всю душу свою – все силы и умение. И это – моя гордость, и, пожалуй, единственное утешение в довольно-таки безрадостной жизни.

Дальнейшее Вы знаете. Была я и помощником начальника, была и горным мастером… а если и предпочла отказаться от работы горным мастером, то оттого, что, не потребляя сама спиртных напитков, не могла закрывать глаза на повальную пьянку в забое, на работе, когда, в 54-м году освобождающиеся по «пересмотру дел» КТР устраивали «расставания» с выпивкой. Много говорят о недопустимости пьянки в забое, но… алкоголизм – это своего рода «круговая порука», и если на словах пьяниц осуждают, то наделе пострадать может лишь тот, кто попробует с этим злом бороться: и один в поле – воин… лишь в театре…

Стала я  вновь простым забойщиком. Морально – я не скрою, это была очень болезненная травма, но вскоре я получила удовлетворение: когда наших рабочих КТР заменили «молодыми энтузиастами», то никто из них не проявил должного энтузиазма при виде электросверла: грузить хотели все; крепить – многие; бурить – никто…

И получилось так, что бурил горный мастер Рыжик, а двадцать два «энтузиаста» смотрели, и никто не желал браться за сверло.

Тогда-то я их и пристыдила: «Эх вы! Вы – молодые мужчины, а я – старая тетка. Ну вот, смотрите и стыдитесь!» И стала я бурильщиком.

Врать не стану: было очень тяжело. После работы я буквально валилась от усталости, а спать не могла – руки болели. Но обуривала я по 90, 100 и до 120 метров, и успевала еще помогать при отпалке. Однако цели я добилась: один за другим подходили ко мне ребятки: «А ну, Антоновна, дай я попробую!» И исподволь, без принуждения я обучила пятерых бурильщиков в нашей смене. А сама бурила почти 2 ½ года. Лишь в 57-м году я решила перейти на более легкую и самую для меня интересную работу – работу взрывника.

Фактически я всегда принимала самое деятельное участье во взрывных работах – и 12 лет тому назад, будучи скреперистом, я лучше всех соображала, сколько в какой шпур надо заложить для наилучшего эффекта и, будучи начальником и горным мастером, с увлечением глотала газ, стремясь к наилучшим результатам, ну а как стала взрывником, то тут уж никто не мог мне помешать совершенствовать и отшлифовывать свою работу, добиваясь все лучших результатов.

Меня поймет лишь то, для кого труд – это творчество, кто любит свою работу, кто стремится с каждым днем достигнуть лучших результатов, для кого удачно выполненная работа - это радость, это – счастье.

Любимая работа не утомляет, не угнетает. Я с радостью иду на работу и никогда не бросаю работу недоделанной. Потому-то я на работу прихожу первой и ухожу – последней, никогда не выражая недовольства, если опоздаю на клеть и спускаться приходится пешком.

Пусть в жизни мне «не везло» и обычного, человеческого счастья не выпало на мою долю, но все же жаловаться мне не приходится: на работу я иду с радостью, с работы – с удовлетворением; усталости я не испытываю, и после работы получаю полное удовольствие, совершая «проминки» на лыжах или летом – на лодке или бродя по тундре; много читаю и всегда нахожу время для своего любимого развлечения (пожалуй – увлечения) – рисования. И я надеялась, что могу как будто бодро смотреть на свое будущее: в феврале будущего года, то есть через пять месяцев, я выйду на пенсию и смогу от всего сердца сказать «спасибо» своей шахте: в тяжелые годы неволи она мне вернула веру в свои силы и в то, что честный труд заслуживает уважения… даже если ты лишен всех человеческих прав; а работая уже по вольному найму, я могла откладывать деньги, чтобы на старости лет не остаться бездомной собакой. Нигде, кроме шахты, я бы не смогла получить право на пенсию, так как хоть я с семнадцати лет работала, но… считается, что работаю я лишь с 1952-го года, а мне уже 52 года… и где еще нужны старики, а тем более старухи, если бы надо было работать еще 13-18 лет (то есть до 70-ти лет?), чтобы заработать пенсию?

И еще: не будь я шахтером, имела бы я возможность, не жалея денег, путешествовать во время отпуска куда хочу? Нет! И я, очевидно, не встретилась бы с той старушкой, которая помогла мне напасть на след моей матери, которую я восемнадцать лет считала мертвой? А так я нашла свою старушку, и в прошлом году мы с нею встретились, и вместе провели два месяца: она прилетела из Румынии, я – из Норильска. Я с ней побывала в Крыму и на Кавказе, я могла ее побаловать… На днях я получила разрешение послать ей вызов «насовсем», и бедная старушка восьмидесяти трех лет уже подсчитала, сколько часов осталось ждать до нашей встречи весной…

И вот вчера я узнала… В то время, что я со спокойной уверенностью и чувством выполненного долга смотрю вперед, и мне казалось, что я имею право на это, купленное дорогой ценой, счастье, кому-то помешало, что я, женщина, прошла, не дрогнув, по шахтерскому почетному пути, и мне решили «поставить подножку» хоть в конце этого пути! Как можно! Женщина, тварь второго сорта – и вдруг «мастер-взрывник»! Ведь существует же какая-то гнусная фальшивка, написанная какими-то лицемерными подлипалами, которые под маской заботы о «здоровье» женщин стараются доказать, что копать котлованы и таскать кирпичи в пургу, на морозе, полезней для женщин, чем работать в шахте – да еще на легкой работе! А так как всех женщин выкинуть, как щенят, все же нельзя, то, по крайней мере, хоть одну – Керсновскую, имеющую дерзость не только ради денег, но ради любимой работы душу свою в свой труд вкладывать – вот ее-то и надо выкинуть!

Еще в прошлую осень наша Ворошилова из кожи вон лезла, чтобы меня разжаловали, ссылаясь на то, что ЦК Профсоюзов не желает разрешить мне работать взрывником. Я пошла в ЦК Профсоюза, и мне дали письменное разрешение доработать до пенсии на своей работе. А сейчас опять Ворошилова и К° проявляют повышенный интерес к моему здоровью и желают меня сделать мотористкой… Для меня нет ничего мучительнее пассивной, скучной и неподвижной работы – без перспективы, без инициативы, без «роста»… Одним словом, вполне геморроидальной! Дремать у мотора… Да это хуже, чем быть бухгалтером!

Александр Степанович! Вы-то можете себе представить, что это такое – «профессиональная гордость», любовь к своей работе, наконец… самолюбие человека (а ведь и женщина – человек) столько лет гордившегося своим умением с каждым днем делать шаг вперед и работать лучше, чем накануне?! Лучше бы меня в лаве прибило, чем такой позор пережить!

Пусть я – женщина, но я – хороший шахтер. Свыше двенадцати лет безупречной работы… Разве лучше тот взрывник, который, вдрызг пьяный, получил аммонит, отдал его горному мастеру, подписавшему его путевку, а сам пришел и лег спать в складе, и проспал две смены подряд, пока его разбудили и отослали – всего обмаравшегося и обмочившегося?.. Но он – мужчина…

Нельзя же не видеть, что и женщина может быть человеком! Забота о моем здоровье? Недавно я проходила комиссию, и врач-рентгенолог удивлялся, что у меня в 52 года и после двенадцати лет в шахте – «молодое сердце». Работа мастера-взрывника – не тяжелая, но ответственная. Правда – дышишь газом. Но я не отравляю себя ни никотином, ни алкоголем, и много времени провожу на воздухе. Кроме того, профессор Вишневский доказал, что моральная депрессия предрасполагает организм реагировать на вредные факторы. А что может быть хуже той «депрессии», в которую меня повергает вся эта компания черствых, бездушных бюрократов, не имеющих того, что требуется советскому человеку: ясного ума и мужественного сердца.

Ворошилова говорит: «женщина работает мастером-взрывником, а 5000 солдат охотно пошли бы к нам на работу…» Но разве, пожертвовав мною, 5000 солдат обретут свое счастье? У них и так есть счастье: они молоды… А что им даст несправедливая расправа со мною, столько лет и сил отдавшей работе на шахте?

Я не знаю, кому я глаза мозолю, кому мешаю… Может, Вам видней – так помогите! Это – не милость, а справедливость, а несправедливости я от Вас не видела, покуда работали мы вместе.

Примечания

УУШ – управление угольных шахт

Старушка, которая помогла найти маму – Смолинская, работала в той же гимназии, что и мама в Сороках. Смолинская – математика, а мама – английский и французский.

Ворошилова – маркшейдер.

В ответ на письмо – оставили на месте.

Письмо Е.А. Керсновской Первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву

Норильск, 1960 г.

Я, как оказывается, виновна перед нашим государством, партией и правительством и лично перед Вами.

1) Вина моя перед государством заключается в том, что, когда года три тому назад были выпущены билеты первой лотереи и эти билеты нам, шахтерам, не предлагались, а насильственно навязывались, я, уплатив их стоимость наличными, разорвала их пополам и вернула начальнику участка. (В нынешнем же году, когда насилья или давления не было, я, купив эти билеты, сразу отдала их одному из забойщиков – «на счастье» его дочери).

2) Вина перед партией и правительством состоит в том, что, когда в марте прошлого года нас, женщин, работающих в шахте, собрали в зале клуба, чтобы объявить о том, что благодаря заботе партии и правительства, пекущимся о нашем здоровье, решено нас, женщин, выгнать из шахты, где женщины выполняют «тяжелую» работу – стоят на сигнальных кнопках или запирают метан – и предоставить «легкую» работу – рыть котлованы в мерзлой земле и таскать камни, я выступила по просьбе наших женщин и сказала, что для женщин особенно тяжело и мучительно работать на морозе, не говоря о тяжести самого труда, в Заполярье все до известной степени страдают авитаминозом и его последствиях – недержанием мочи. Я высказала предположение, что это – не «партия и правительство» о нас заботятся, а просто наше начальство ввиду избытка рабочей силы желает избавиться от женщин – не только потому, что они слабее (для того, чтобы включить трансформатор, силы не требуется), а потому что они пользуются «декретными отпусками» и прочим. Поэтому женщин выживают с хорошо оплачиваемых должностей и оттесняют их к «разбитому корыту».

Я и сейчас твердо верю, что безработица у нас – немыслима – особенно принимая во внимание мировые перспективы будущего. Кроме того, Революция дала нам равноправие, а Конституция – подтвердила наши права.

3) Перед Вами же моя вина заключается в том, что я написала письмо одной парализованной старушке о впечатлении, оставшемся у меня после Вашей речи на 21-м съезде, где говорила, что «…5 часов на меня сыпались тонны, миллионы, проценты, гектары и киловатт-часы, пока моя бедная голова распухла, температура поднялась до 40 градусов, и под конец я так и не разобрала, сколько тонн расплавленного чугуна будет выдоено из одной «фуражной» коровы, сколько «деловых» поросят получено от каждой племенной доярки… помню только, что от каждой птицефермы мы получим 25 миллионов киловатт-часов, и что будет построено 173 больницы на душу населения…»

Когда человек по ошибке свернул не на ту дорогу, куда он рассчитывал, и особенно если этот путь проходит по опасным местам, то вполне естественно его своевременно окликнуть и указать на угрожающую ему опасность.

Но следить за ним, пока он не удалится достаточно от верного пути, чтобы, подкравшись из-за спины, спихнуть его в трясину – это уже правильным образом действия не назовешь; а если вдобавок пихать его шестом подальше, в глубь трясины и бить по рукам, и хватать за горло его товарищей из рабочего коллектива – это уже черт знает что!

Однако именно так поступают наши органы Госбезопасности.

(не окончено)

Объяснительная Е.А. Керсновской в КГБ г. Норильска

Норильск, 1960 г.

Вас не удовлетворило мое предыдущее объяснение – во всяком случает, в отношении того письма, в котором я пишу о том, что осталось в памяти у меня непосредственно после того, как я выслушала выступление т. Хрущева, длившееся в общей сложности около 5 ½ часов, и состоящего почти исключительно из статистических данных.

Я объясняла Вам, что внимание рядового слушателя не может сосредотачиваться на одной и той же теме дольше трех часов (вернее, даже – меньше часа, чем и объясняется  продолжительность «академического часа», принятого в учебных учреждениях), и в шутливой форме иллюстрировала, какой сумбур получился в моей голове от такой дозы цифр – тонн, киловатт-часов, гектаров, жилищной кубатуры, строительств и пр. и пр. Выражения «…сколько тонн чугуна будет выдоено из племенной доярки на душу населения» - вряд ли может быть истолковано как «желание извратить директивы партии».

В самом деле: могу ли я воздействовать на планы семилетки в том смысле, чтобы кто-либо мог счесть возможным «построить 173 больницы на душу населения» или еще что-либо в этом роде? Проще предположить (как это и есть в действительности), что я признаюсь в своей несостоятельности: в одной черепной коробке (по крайней мере – в моей) «в один присест» не может вместиться такое количество статистических данных – в тоннах, процентах, миллионах гектаров и киловатт-часов – без того, чтобы, как говорится, «ум за разум зашел».

Если же Вы этого моего объяснения не понимаете, то, очевидно, оттого, что «самый глухой – это тот, кто не хочет слышать»…

Если же Вы заставляете меня вновь и вновь «объяснять» то, что более ясно я не могу сформулировать, то… какая в этом цель?

Желание «помучить страхом»?

Страх, как и инстинкт самосохранения, свойствен всему живому. И я могу испытывать страх, тоску, отчаяние – мало ли что? Но только… тот, кто поддается чувству страха, становится подлецом… (За примером ходить недалеко: шахта, в лице ее «правления» - та шахта, которой я в течение 13 лет отдавала все силы и умение работать, не щадя ни здоровья, ни жизни, не считая ни отработанных часов и смен, ни того, что и как мне за это платят – в мае 1953 года я отработала 42 смены, а оплачены были 18, так как я болела… «свинкой» и продолжала подменять шестерых горных мастеров, вопреки запрещению врача, так как температура доходила до 40; та шахта, где меня все рабочие знают, как самого добросовестного труженика, работающего с любовью чуть ли не фанатической; та самая шахта, где я дважды спасала людей: в 48-м году – троих, а в 50-м – одного (и оба раза – с опасностью для своей жизни), где я однажды в 51-м году предотвратила аварию, могущую изолировать 3 участка с работающими на них людьми (я случайно присутствовала, когда внезапно в результате трещины в горе «Шмитиха», увеличилось давление на бремсберге* целого крыла шахты, и я не «пустилась наутек», а, напротив, проскочила на аварийный участок, чтобы своевременно принять меры к перекреплению бремсберга и к выводу людей); и вот, повторяю, эта самая шахта, вернее – ее руководство попытались «избавиться от балласта», выбросив меня за борт, и для этого не погнушались сделать попытку воздействовать на врачей с тем, чтобы под любым предлогом выставить меня из шахты, где мне оставалось доработать до права на получение пенсии еще четыре недели! И все это оттого, что, узнав, что органы Государственной Безопасности «взяли меня на мушку» (а в таком случае, как я Вам сказала, осечки не бывает и рассчитывать не на что…) они, с предусмотрительностью, достойной мудрых крыс, своевременно покидающих обреченный корабль, постарались заблаговременно спихнуть меня за борт, чтобы, «умывая руки», спокойно продолжать свой путь).

Итак, что бы я ни испытывала, но душой кривить и подличать я не собираюсь, и сказать могу лишь то, что уже говорила: безопасность и благоденствие моей родины мне так же дороги, как и Вам; своим трудом, своим примером я каждый день и на любом поприще стараюсь принести посильную пользу общему делу: если можно что-либо сделать «хорошо», я стараюсь сделать «лучше»… независимо от того, платят ли мне за это три тысячи рублей в месяц, или – тридцать пять рублей… и гарантийный паек; «озлобленности» во мне нет и быть не может… должно быть, оттого, что во всех своих злоключениях повинна я сама, а на себя никто злиться не может.

Убедить Вас ни в чем я не могу… по той самой причине, которую уже приводили в начале этого объяснения: «самый глухой – это ток, кто не хочет слышать».

Лицемерие и ложь мне претят, и я не могу последовать мудрому совету Пушкина, и сказать, что:

«Я стал умен и лицемерю,

Пощусь, молюсь и твердо верю,

Что Бог простит мои грехи,

Как государь – мои стихи…»