Октябрь 1956 г. – май 1960 г.
Евфросиния перешла на работу взрывника, не столь тяжелую, как бурение, но более опасную. Коллеги по взрывному цеху приняли ее настороженно, зная ее принципиальность, но она выручала всех, кто обращался за помощью, и отношение к ней изменилось.
Производственный цикл в шахте был один для всех цехов, но многие думали только о своей части этого цикла, а другие страдали от этого, но боялись сказать правду. Например, механический цех по причине нерентабельности отказывался изготавливать коронки для бурения отверстий, а просверленные сработанными коронками отверстия для патронов были меньше чем надо, из-за чего работа взрывников становилась крайне опасной. Они боялись сказать начальству правду, и только Евфросиния подняла этот вопрос на уровне Управления угольных шахт. Ей попало, но зато бурильщикам выдали новенькие коронки и взрывные работы стали менее рискованными.
Евфросиния добровольно взялась за особенно опасную работу - отпалку в целиках третьего пласта (целик - это уголь, что остается в бортах тех шахт, работы в которых закончены), за которую никто из взрывников не хотел браться. Они семейные, а она одинока, и ее смерть никому не принесет страдания, мотивировала она свое решение. Просто Евфросиния считала шахтеров своими товарищами по работе и всё делала по законам товарищества: сам погибай, а товарища выручай.
Зато работа в целиках была циклична и позволяла просить отпуск летом.
В 1957 году в отпуск она поехала вначале в Бессарабию с целью посетить могилу отца. Прилетев в Кишинев, на такси добралась до города Сороки, но не нашла давних знакомых. Вернувшиеся из нарымской ссылки сорочане сменили адреса, а то и уехали в другие города. В разговоре с попутчиком-сельчанином она узнала, что многие деревенские знакомые умерли от голода в 1947 году, когда они последнее имеющееся у них зерно посеяли, а весь урожай у них власти забрали.
Отцовский дом и сад в Цепилове были разорены, а огромные дубы взорваны, распилены и брошены. Евфросиния не могла смотреть на этот вандализм, взяла горсть земли с отцовской могилы и обратно пошла не по улице, а по тропинке и очутилась в саду, где старушка варила варенье из абрикосов. Это оказалась Смолинская, подруга ее матери. Она слышала 1954 году в радиопередаче «Международный розыск», как Александра Алексеевна Керсновская из Румынии разыскивала дочь, произнося свою просьбу на нескольких языках. Мать, которую Евфросиния считала мертвой, была жива.
Евфросиния отправила письмо тому, кому до этого не писала: мужу маминой двоюродной сестры Теодору Фуксу, дирижеру оперы в Румынской республике. Для ответа она дала ессентукский адрес своих друзей Грязевых и, коротая время, сначала поехала в город своего детства Одессу, затем в Крым. Из Ялты морем на теплоходе через Новороссийск и Туапсе - в Сочи, переезжая морским трамваем от курорта к курорту до Поти, а оттуда в Кутаиси и вверх по реке Рион к ее истокам. Дальше – через Мамисонский перевал. Это Военно-Осетинская дорога.
Евфросиния не пошла, как полагалось «по маршруту», в Орджоникидзе (г. Владикавказ), а свернула в долину реки Цеи (Цеядон) и перебралась через нее, пользуясь «люлькой», привязанной тросами, подвешенными к двум колесикам, катящимся по тросу. После этого она поняла, что никак не может привыкнуть, что у нее есть мама и она не имеет теперь права рисковать.
Увидев в живописном месте зону с заключенными, Евфросиния расхотела продолжать путь пешком и остановила попутный грузовик. Он оказался полон умиравших от жары и жажды телят, которых боялись не довезти до совхоза чабаны. Евфросиния предложила свою помощь. Телят в кузове пересортировали, совсем слабых поддерживали коленями и открывали им рты так, чтобы в них дул ветер, и телята были спасены.
Между Орджоникидзе и Нальчиком Евфросиния остановила попутку. Это была правительственная машина, в которой ехали союзный заместитель министра и министр земледелия Кабардино-Балкарской республики. Она, пользуясь такой редкой возможностью, рассказывала им о том, что замечала: как неумело транспортируют больных телят, как в засуху бросают единственный корм - солому - и как при нехватке техники и горючего в Крыму шестьдесят автомашин возят туфовый камень издалека, из Евпатории в Ялту, на строительство в горах дворца для Хрущева.
Евфросиния все больше узнавала об истории тех мест, и ей становились понятнее причины проблем в сельском хозяйстве, например, в Карачаево-Черкесии встреченные карачаи рассказали об их высылке в Караганду (1943-1957 годы) и что в результате овцы, согнанные в кубанские земледельческие колхозы, погибли, и карачаевская порода овец перестала существовать.
Добравшись автобусом из Нальчика в Ессентуки, Евфросиния не обнаружила долгожданной телеграммы из Румынии. Отчаяние подвигло ее пойти в горы и в одиночку преодолеть перевал Бечо в Приэльбрусье. Ее маршрут пролегал из поселка Тегенекли вверх по течению реки Юсенги через перевал Бечо, по леднику, мимо горы Учба (Ушба), по долине реки Долра, в Сванетию, через город Местия, в верховья реки Ингури – к Черному морю. Обратный путь был из Очамчиры автобусом до Сухуми; электричкой – в Адлер, самолетом – до Минвод, электричкой – в Ессентуки.
По возвращении, в ту же ночь Евфросинии пришла срочная телеграмма от мамы. Евфросиния послала маме фото, чтобы та видела, какой она стала спустя семнадцать лет после расставания. Выслать ей деньги за границу запрещали советские законы. В Москве в Иностранной юридической коллегии подсказали, что сделать это можно только после ходатайства ее шахты.
Отпуск закончился, в Норильске шахта разрешила Евфросинии ежемесячно высылать очень маленькую сумму денег маме, и она воспользовалась этим правом.
Евфросиния состояла с мамой в переписке, не зная, что письма из Румынии просматривались в норильском КГБ, их относил туда и клал обратно в почтовый ящик ее сосед по дому, в котором в начале 1958 года Евфросиния получила маленькую отдельную комнату.
Целый год добивалась она в различных инстанциях разрешения на встречу с мамой. Отпустили ее в отпуск в 1958 году вновь летом, как исключение, учитывая, что она едет на свидание с восьмидесятилетней матерью после разлуки. В Одессе они встретились в квартире Маруси Ольшевской, первой учительницы Евфросинии. Мать и дочь прекрасно отдохнули на Черном море. На теплоходе они доплыли до Сочи и передвигались на маленьких катерах от курорта к курорту, останавливаясь без особого комфорта на два-три дня в Хосте, Адлере, Гаграх, Пицунде, Новом Афоне, Сухуми и во время прогулок вспоминая прошлое. Поездом добрались они до Ессентуков, где жили месяц у Грязневых. В КГБ были недовольны исчезновением из поля зрения гражданки Румынии, так как ей как иностранке нельзя было свободно путешествовать по СССР.
В последние годы работы в Норильске Евфросинию приняли в профсоюз, шахта сняла с нее судимость, ей выдали «чистый паспорт», без параграфа 39. Но ее огорчало, что все друзья из Норильска уехали. Маргарита Эмилиевна – в Сумы на Украину, Мира Барская – в Москву, Грязневы – в Ленинград... Ей оставалось рисовать, что она и делала в своей комнате, читать книги и ходить на природу.
Она не догадывалась, что находится под наблюдением КГБ, хотя несколько случаев должны были насторожить ее. У знакомого шахтера Гаращенко КГБ устроил дома обыск, так как он захотел открыть церковь в Норильске в небольшом домике-балке. Медработника Маслова судил товарищеский суд за то, что он слушал зарубежные радиостанции. А ее саму вдруг распоряжением Управления угольных шахт в марте 1960 года вызвали на медкомиссию «померить давление», а на самом деле, как ей сказала знакомая медработница, – для беседы с врачами-психиатрами, которые должны были ее освидетельствовать и признать психически ненормальной, чтобы была причина для ее увольнения. Психиатры отказались дать такое заключение.
Евфросиния стала понимать, что шахта, где она честно и самоотверженно работала, не только не защитит ее от КГБ, но полностью подчинится его приказам.
Началась травля: ее не поблагодарил профком за создание в короткий срок красочных панно для украшения зала кинотеатра для шахтеров и рударей к новому, 1960-му, году; к 8 марта ее фотографии не оказалось на доске почета лучших работниц шахты. В парткабинете шахты, куда ее вызвали, лейтенант КГБ ее ознакомил с фактами, которые на нее имелись, и она дала ответы на все вопросы. Во-первых, она разорвала навязанные ей на работе лотерейные билеты, так как против всякого рода азарта. Во-вторых, на боевом листке для шахты она на карикатуре пририсовала горному мастеру свастику и надпись «Геббельс», потому что он этого заслуживал. И в третьих, в задержанном при перлюстрации письме к своей подруге Маргарите Эмильевне в Сумы она острила по поводу длинной и перенасыщенной статистическими данными речи Хрущева на 21-м партийном съезде, потому что хотела шуткой поднять ей настроение.
Евфросинию вызвали на допрос в КГБ. Полковник Кошкин к выдвинутым обвинениям добавил еще одно: пренебрежительное, надменное и даже враждебное отношение к коллективу. Вскоре на шахте вывесили объявление о том, что «недостойное поведение т. Керсновской разберет товарищеский суд».
4 апреля 1960 года в клубе собралось много народу. Планировался показательный процесс, поэтому были приглашены представители прессы, суд снимался на кинокамеру. Евфросинию клеймили полковник КГБ, парторг и партийцы, комсорг, профорг, депутат и начальство шахты и ОТиЗ, работник газеты «Заполярная правда». За нее заступались и благодарили ее за помощь и душевную чуткость работницы шахты и простые рабочие. Евфросиния отказалась публично каяться и просить прощения у коллектива, несмотря на то, что от исхода собрания зависела ее дальнейшая судьба и судьба ее матери. Если бы коллектив осудил Евфросинию, то ее уволили бы без сохранения льготного стажа: семь с половиной лет работы на шахте Заполярья считались как 15 лет подземного стажа, что давало право на хорошую пенсию в 1200 рублей (теми деньгами). Лишь при этом достатке она имела право взять из заграницы на иждивение свою мать.
Людям понравилось то, как держалась Евфросиния, они почувствовали, что в своем лице она отстаивает и достоинство каждого сидящего здесь честно работающего человека, и собрание коллектива постановило: вынести ей порицание, но оставить на прежнем месте мастера буровзрывных работ вплоть до выхода на пенсию.
Под давлением КГБ начальник шахты перевел Евфросинию в мотористки, это была самая легкая работа в шахте, но она предпочла сделать выбор сама и стала грузчиком-лесогоном, на эту тяжелую работу на поверхности обычно назначали провинившихся. В мае она уволилась и ждала получения пенсионного удостоверения. Так как товарищеский суд прошел не по запланированному КГБ сценарию, то Евфросинию решили опорочить в печати. В норильской газете «Заполярная правда» по заказу КГБ вышли клеветнические статьи, затрагивающие честь и достоинство Евфросинии и ее родителей (17 апреля и 11 мая). Она письменно обратилась к прокурору города, но он не смог призвать к ответственности полковника КГБ, потому что боялся его, и дал понять Евфросинии, чтобы та была осторожнее.
Получив пенсию и уехав из Норильска, где она жила 16 лет, Евфросиния приобрела половину дома в Ессентуках. Из Румынии к ней приехала мама, отказавшись от румынского гражданства и пенсии, чтобы жить со своей дочерью. Она умерла у нее на руках в январе 1964 года. Об этом времени Евфросиния рассказала в Прологе.
Тетради Евфросинии заканчиваются эпилогом, отстоящим по времени от основного повествования.
Посмотреть: Альбом 12
Наверх
