– Жива! – услышала я, приходя в сознание.
– Жива... Но вряд ли встанет, – голос Пощаленко.
– Встанет! Живуча... – услышала я грубый голос.
– Придется хлеба дать.
– Обойдется, – буркнул второй голос, и я узнала голос Швеца.
Я хотела встать. Даже рванулась, но что-то тяжелое будто прижало меня и не давало шелохнуться. И тьма, кромешная тьма. Вдруг я почувствовала запах хлеба: Пощаленко совал мне в рот кусочек хлеба. Я лежала ничком, голова ниже ног, лицо в снегу. Взять хлеб рукой я не могла, но мне удалось взять его губами. Ломоть хлеба грамм сто, толщиной в палец, замерзший. Я возила его из стороны в сторону, пока с трудом его съела. И – о чудо! Я почувствовала, что тьма редеет, будто я подымаюсь со дна бассейна и вижу все сквозь воду. Но вот я вынырнула окончательно и, собрав все силы, встала и пошла. Но, Боже мой, чего стоили мне эти несколько оставшихся до Тигильдея километров!