Отношение к больным вольных врачей после ухода Веры Ивановны <Грязневой> возмещало меня с каждым днем все более. Склеротичному рамоли Пуляевскому доверили травматиков, и он при переломе плеча вместо вытяжения наложил гипс и наложил слишком туго. Я сразу забила тревогу, но все боялись Пули, и в понедельник уже началась гангрена, пока что двух пальцев. Назначили ампутацию, и мальчик дал согласие на ампутацию двух пальцев. К несчастью, Глебова, тоже вольная, сказала: «Я никогда не видела высокой ампутации руки», – и Кузнецов, с галантной улыбкой, сказал: «Я вам дам возможность не только видеть, но и сделать ее!»
Я давала наркоз. Когда я увидела, что они готовятся делать, я прекратила наркоз и сказала: «Он дал согласие на ампутацию двух пальцев. Это – правая рука, и он так молод!» Кузнецов позвал другого наркотизатора, и Глебова могла сделать высокую ампутацию. Кузнецова это устраивало еще и потому, что с вытяжением перелом плеча – это полтора-два месяца, а при ампутации – на 8-й день снимают швы и выписывают в лагерь: «оборот койко-дней»!
Вдруг, когда рука уже была в тазу, на пороге показался старший санитар с возгласом: «Приехал начальник Норильских лагерей Воронин! Он с Елизаветой Ивановной идет сюда!»
Боже мой! Что тут произошло с Кузнецовым! Он, ассистировавший Глебовой, ринулся к тазу, схватил из таза руку, сорвал стерильную простыню с инструмента, замотал в нее руку и стал метаться по перевязочной, ища, куда бы ее спрятать. Затем бухнул ее в ящик с гипсом, подняв облако пыли. Ольга, моя новая санитарка, тоже с 13-й шахты, смотрела на него с ужасом, прижимая руки ко рту. Я тогда же поняла, что Кузнецов никогда не простит тем, что видел его в таком позорном испуге...