Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
21 января 1981 года

Дорогая Лидия Эразмовна!
Целый месяц проболела, и эта пневмония меня очень подкосила: в моем возрасте не приходится мечтать о том, чтобы «карабкаться вверх»; все силы должны быть направлены на то, чтобы не скатиться вниз… Цепляться надо изо всех сил. Но на этот раз я здорово скатилась кувырком…
Разумеется, надо разбираться и в медицине, и в физиологии, и в психологии. Тогда легче разобраться в том, что происходит: вовремя заметить опасность – это значит – суметь ее парировать.
Как я Вам в прошлый раз писала, «старость приходит тогда, когда умирает любознательность». И люди сами себе причиняют огромный вред, когда поддаются навязчивой мысли, что надо всеми силами стараться сохранить свой «лоскут шагреневой кожи». И тут-то и получается все как раз наоборот! Если нам нужно (и – обязательно нужно!) сохранить свою жизненную энергию, то надо запомнить: энергия сохраняется и даже накапливается только тогда, когда ее расходуешь. Чем больше ее расходуешь, тем больше ее остается. Не надо бояться физического напряжения. Даже – усталости! Также и умственной работы: надо читать (не для того, чтобы провести время, прочесть… и забыть, а для того, чтобы призадуматься, взвесить и сделать свои выводы). Надо вести беседу. Разумеется, беседа с людьми, тебя ценящими и понимающими, доставляет большую радость, но… Не надо избегать беседы «конфликтной». Надо спорить! У французов есть очень хорошая пословица, которую можно перевести следующим образом: «при столкновении противоположных взглядов сыпятся искры, освещающие истину». Иногда приходится метнуть горсть-другую бисера… Не беда, если его и не оценят. Надо иметь мужество сказать: «на том стою!»
Но годы идут. Проходят и десятилетия. Уже третье поколение возмужало. Поколение не ищущих, не мыслящих, не интересующихся… не желающих знать, не умеющих думать и не смеющих говорить.
Вы возмутились оттого, что я не пришла в восторг от «шестидесяти свечей»… Но я же Вам сказала, что испытываю брезгливое отвращение к учителям! «Сейте разумное, доброе, вечное…» Но ведь ни один из учителей не посмеет сам решить, что же разумно? Что можно счесть «добрым»? А уж о «вечном» – и говорить не приходится! Учитель преподает историю… А осмелится ли он ответить на вопрос: в чем был обвинен, какая вина была доказана, кто признал свою вину, когда расправлялись с Тухачевским, Блюхером, Уборевичем и тысячами других? И как вели себя те находящиеся у власти старцы? Пусть теперь это – маразматики со склеротическими сосудами мозга и с очагами размягчения мозговой ткани. Но тогда они были в расцвете сил! И через десять лет. И через двадцать… Как-то по телевизору я смотрела, как каялся Хрущев, когда обливал грязью Ворошилова. И себя даже не слишком выгораживал. Это когда в первые годы после войны он «инспектировал» лагеря, и к нему прорвался молодой Якир и спросил: «неужели вы верите, что мой отец был виновен?!» – «Что мог я сказать несчастному юноше?!» – пролил крокодиловую слезу Хрущев.
А что смогут сказать эти самые учителя?! Что души их проституированы? И что они превращают школьников в моральных проституток?
Огромное воспитательное (точнее – антивоспитательное) значение имеет телевизор. Ведь надо же не слишком глупым людям призадуматься над тем, как это получилось, что «предмет роскоши» (а телевизор, разумеется, и есть предмет роскоши) так вошел в обиход, что люди, не имеющие возможности купить хорошую кастрюлю, могут приобресть телевизор? Так это именно потому, что сидят все вечера напролет, как суслики. Ни читать, ни побеседовать! Молчат. И глотают все, что им преподносят.
И все это приводит ко всеобщей деградации.
(…)
У сестер Мовсесян, казалось, есть множество интересов в жизни. И возраст – хоть уже и не «первой молодости» – но еще рано говорить о старческом сужении горизонта и притуплении жизненных интересов, но… они сами замыкаются в скорлупу и торопят процесс угасанья. Ни та, ни другая ничего не читают; к музыке интерес тоже погас: Катя забросила рояль; Аня не прослушивает пластинок. Катя без конца шьет, порет и опять шьет… чтобы висело в шкафу. А Аня, хоть и ворчит на свою работу, но цепляется за эти постановки для дошколят. Иной раз принесу какую-нибудь книжку из библиотеки… так после – просто неудобно: за месяц никак не прочтут! Вот так крылышки опустил! (…)
Софья Богдановна держится сравнительно молодцом, но… Здоровье у нея изрядно хлипкое. Но угнетает эта атмосфера страха: только не тронь меня! Моя хата – с краю!
И все же очень жаль, что в прошлом году Вы так и не раскачались, чтобы побывать в наших краях: надо – обязательно надо время от времени «вытряхивать моль».
Впрочем, я полагаю, если Вы проявите некоторую энергию, то Вы и в Москве найдете знакомых, из которых можно сколотить круг любителей природы. Только не надо слишком откладывать: время работает против нас…
А потеряв «темп», наверстывать трудно! Я понимаю, что Вам особенно нелегко найти что-нибудь похожее на Норильских «сохатников»: ведь никто не заменит «душу» общества: таких людей – хоть отдаленно напоминающих Леонида Андреевича – нет…

Будьте же здоровы.
Ваша Е.А.

P.S. Недавно слушала по радио в передаче «Взрослым о детях» выступление одной учительницы (также – истории). Она охала и возмущалась оттого, что один ея ученик-отличник написал сочинение (на важную тему), употребив исключительно скучные, бесцветные, «штампованные» фразы: «с твоими способностями ты мог бы найти какие-нибудь «свои» мысли…» – «А на что мне «свои мысли»? Мне нужна пятерка…»
«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть – обязан!» Это должен бы помнить каждый педагог… вне зависимости от его взглядов на коронованных (и – некоронованных) параноиков. И вот подрастает новое поколение «граждан» (в том числе – Ваши внуки). На днях я наблюдала группу юных граждан лет по восемнадцать. Я сидела в холле поликлиники. Прием должен был начаться с двенадцати часов; я пришла по ошибке с утра, а так как мне трудно ходить на костылях туда-сюда, то при мне всегда книжка, и я сидела и читала. Вдруг – шум, топот, свист и громогласные «матюги». В чем дело? Оказывается, группа юношей, кутивших допоздна и поэтому утром не проснувшихся вовремя, пришли требовать медицинского освобождения. Было уже 11.30, записи больше не было. И вот этих пять-шесть лоботрясов (вполне прилично и даже претенциозно одетых) терроризировали мед-статистов. И никто не счел нужным вмешаться! Разумеется, вмешалась я (благо – костыли у меня железные!) Но самое возмутительное, что все – и врачи, и больные, и сами мед-статисты – нашли, что это – явление обычное и не стоит обращать внимания! А звонить в милицию нет смысла. И правда: милиция всегда на стороне хулиганов.
P.P.S. Вы меня удивили: Вы сами рисуете и муж Ваш был архитектором. Неужели Вы не заметили, что для рисования употребляют карандаши мягкие, с пометкой «М»: 1М, 2М и так далее. Чем больше число «М» – тем мягче карандаш. Для черчения употребляют карандаши твердые с грифом «Т»: 1Т, 2Т и так далее. А стоят они по три-четыре копейки. Но у нас их уже три года нет в продаже. У меня были немецкие карандаши. Я их купила в 1956 году в Военторге, но уже в 57-м году их больше не было. Сейчас у меня лишь огрызок. Обычно карандаши продаются в «канцелярских принадлежностях»!


Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
28 января 1981 года

Дорогая Лидия Эразмовна!
Начну с того, что я прочла «День длиною в вечность». Что сказать? Это – не «откровение». И – не что-нибудь такое, что «снимает покровы» с чего-то неведомого или «наводит бинокль на яркость», благодаря чему становится ясным и понятным то, что прежде казалось загадкой. Нет! Но все же… низкий поклон этому самому Чингизу… хотя бы за то, что он не побоялся «вложить персты в рану», которую все (или почти все) предпочитают не заметить: «рана, де, зажила; еще немного – и шрама видно не будет. А тогда легко будет убедить других (и даже себя самого), что этой раны и вовсе не было. Что же касается другого, параллельного сюжета – о фантастической внеземной цивилизации, то осветить эту проблему, как это сделал Айтматов – тоже требует смелости. Он разоблачает лицемерье, создавшее миф о дружелюбии и благожелательности к высококультурным и миролюбивым «гуманоидам». «Отгородиться и при первой возможности – уничтожить»
Как будто бы ясно: инопланетяне, у которых нет армий, нет войны и нет расходов на оружие, смогли достигнуть совершенства. Но мы лучше ввергнем всю свою планету в нищету, зато создадим «Обруч»… хотя ясно, что к добру это не приведет. Причем, когда речь идет о средствах уничтожения, то можно… «и кошке поклониться в ножки».
Но больше всего меня удивляет то, что это написано у нас. Причем – даже «вкрапленная» в эту повесть «вставка» о том, как человек, лишенный памяти, потерявший свои «корни», способен убить свою мать. И очевидно, считает это достоинством. Сколько таких «мордоков» ходят по свету! И разве для этого так уж необходимо засушить на бритой башке верблюжью шкуру? Живут они без всяких огорчений и сомнений. Ну вот, хотя бы Маня – родственница Софьи Борисовны или Ваша сноха. Они ведь тоже… дорожат своей шапкой из верблюжьей шкуры.
Двадцать пятого я все же съездила в Пятигорск: очень уж хотелось получить тот пакет, что Наташа через Вас прислала! Катя приехала еще четырнадцатого, но я все еще болею. Несмотря на огромное количество лекарств, пневмония никак не разрешается, и благоразумней было бы сидеть дома (я даже в магазин хожу раз в три дня, да и в библиотеку – раз в неделю… и то, когда обязательно надо в аптеку: это – рядом). Но… меня ожидало разочарование: Наташа мне прислала не то, чего я ждала! Спору нет, то, что она прислала – интересно. Но напечатано таким мелким шрифтом, что я прочесть не могу. Признаться, мне больше всего надо было «книгу» №1 – то, что напечатали с моих тетрадок. Я хотела проиллюстрировать… пока, хоть с грехом пополам, я еще вижу. А вижу я очень плохо – зрение «садится» очень быстро. Перед глазами – то какие-то мохнатые шмели, то – решетка или «тюль», и вообще черти-что. Цвета также плохо различаю. Синие, зеленые, фиолетовые, коричневые – все сливается так, что и не различить. Я надеялась зимой еще порисовать иллюстрации и так ждала эту книгу! Можно было бы начать не с начала, но… Тут все же нужно «настроение». Начнешь с начала – и пойдет. А так? Вроде как читать справа налево. И вообще я не пойму: у кого эта книга? Была у Наташи. Затем – у Вас. Я думала, что Вы ее и имели в виду, когда речь шла о том, чтобы Катя привезла? А теперь – и вовсе не пойму. Нехорошо получается. Мало ли кому на глаза попасться может? И я все же предпочитаю умереть у себя дома. Не хочется начинать все сначала… Тогда мне было шестьдесят три года; сейчас – семьдесят четвертый.
А Катя так боится! Даже прикоснуться к этой книжице. И Аня – не храбрей. Чудаки!
Двадцать третьего января был день рождения Кати. И – как это теперь принято – отмечали это «событие» не тогда, когда положено, а двадцать пятого, в воскресенье, так что я попала на «торжество», приехав за книжкой. Из «гостей» (кроме меня) был Павел Леонтьевич. Выпили несколько рюмок вина, крюшона. Разумеется, «тосты» – за Катю. (…) Жизнь так уж устроила, что счастье – не так уж часто на пути попадается. Ане, например, не попалось. Даже – самого «суррогатного». А ведь Софья Богдановна, увы, не вечна. Могли бы сестры доживать жизнь вдвоем, но… Почему-то сестрам (да и братьям) хорошо жить близко, но – не вместе. С другой стороны, имея такое многочисленное «армянское» родство, казалось бы, можно было бы кого-нибудь взять себе для компании. Но вряд ли что-либо получится! Мало «теплоты».
А – если и не «хорошо», так хоть сносно – живется тем, кто о ком-то заботиться привык. А теперь – особенно в «век телевизоров», люди – как сурки. Потеряли контакт и чувство.
Только что по радио слушала разные страсти-мордасти о Норильске. Зима там выдалась на редкость снежная – хотя теплая (температура – минус двадцать-двадцать пять), но пурга за пургой. Сугробы по пять метров. Ой – нет! Не лежит мое сердце к этому северу – пропади он пропадом! Жить можно там, где в лесу – дубы растут, а в садах – виноград, где цветут розы и зреют черешни.
Но, разумеется, такая зима, как у нас нынче – это тоже ни на что не похоже: в саду цветет примула.
И всюду – грипп. А у меня этот грипп осложнился пневмонией, а я болеть не привыкла. И – не умею.
Итак, пожелаю Вам всего хорошего.

Всегда Ваша Е.А.


Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
28 февраля 1981 года

Дорогая Лидия Эразмовна!
Чувствую, что письмо Вы написали под впечатлением Наташиных тревог: из моего письма она «усекла» лишь одно – возможность (именно возможность, а не вероятность) самоубийства в случае паралича, то есть полной беспомощности и абсолютной ненужности затягивать мучение. Но это – лишь в крайнем случае! И согласитесь, что это – самое разумное и… великодушное. Но жизнь я люблю, ценю и умею ей радоваться. И даже видеть преимущественно в ней «светлое». Это – здоровый оптимизм. И, пока есть надежда… Однако есть еще и разум.
Вы каетесь, говоря, что в Вас христианства слишком мало (хотя, если Вы отдаете должное мудрости Марии Севастьяновны, то настоящего понимания христианства у Вас – вполне достаточно!). В христианское ученье подмешано много невежества. Оно иногда выглядит трогательно… если речь идет о людях наивных, и – скажем прямо – необразованных. Мы и сейчас не можем утверждать, что наука постигла все, но сказать, что… как это утверждают мусульмане: «все, что не написано в Коране – ложь, и знать это – вредно». Нет! С этим я не согласна! Мне достаточно сказать: «Верую, Господи! Помоги неверью моему…» И я знаю, что Он мне поможет: на то вещь Господь дал и разум, и волю. Я не вижу необходимости бормотать по каждому поводу молитвы… особенно на архаичном и малопонятном языке, и любимая моя молитва – это молитва Франциска Ассизского. В переводе на русский язык (она у меня – на французском) звучит она так: «Господи! Помоги мне стать орудием воли Твоей! Там, где господствует ненависть – помоги насадить любовь; помоги обиду – сменить на прощение; вместо раздора помоги создать единение; там, где заблужденье – помоги восторжествовать истине, помоги мне отчаяние – заменить надеждой, и пусть горе – сменится радостью!
Господи, помоги мне – не искать утешения, но утешать других, не искать понимания, а понимать других. Лишь дающий – получает. И лишь тот, кто прощает – прощен будет!»
Эту молитву мама прислала мне в первом своем письме, присланном мне в Норильск (телеграмму я получила в Ессентуках, и сразу уехала в Москву, а оттуда – в Норильск, и там я получила письмо с этой молитвой). И мама ее повторяла до самой своей смерти. И лучшего – не придумаешь.
Разумеется, самоубийство – это крайняя мера. Иногда – но не всегда – преступление. Могу ли я осудить Мусеньку Дмоховскую? Она знала, что слепнет, и при такой тяжелой форме диабета знала, что это – начало деградации физической, умственной… всякой. А ей сорок восемь лет. Даже материально она была бы обузой матери, так как в качестве инвалида она бы получила максимум шестьдесят рублей… а до пятидесяти пяти лет – все равно не дожила бы, так что мать получила бы лишь тридцать рублей, то есть меньше, чем получая свою пенсию. Так зачем страдать? Без надежды? Она имела возможность подарить себе легкую смерть. Позже – она бы этой возможности не имела. Она поступила правильно. С христианской точки зрения это грех непростительный: самоубийца не может покаяться, и за него нельзя молиться. Не верю, что это так: Господь – это справедливость. И доброта. Он ее простил.
Мне семьдесят четвертый год и, учитывая, что уже в 1948 году врачи удивлялись, что у меня, при всем видимом здоровье, очень плохое сердце… что не помешало мне до 60-го года работать в шахте, то, надеюсь, что Смерть заметит свое упущение до того, как я ослепну… тем более что я на грани диабета… если уже эту грань не перешагнула. Лишь одного опасаюсь: это паралича. Ну, тогда…
А пока что жду весну: ведь самое надежное лекарство – это движение. И солнце. И воздух. И, разумеется, вода.
Врачей я отнюдь не избегаю, но… Я же вижу, что я им – «до лампочки». Никто их не поощряет продлять жизнь бесполезных людей – да еще получающих пенсию! Может быть, в силу лицемерия им не подскажут, что, поскольку население «стареет» (детей рождается мало, а старики цепляются за жизнь), так государству лучше, если стариков будет меньше. Этого не говорят, но… думают. А угодливый слуга умеет угадывать мысли своих хозяев. Ведь никто не говорит: «делайте хуже; качество – неважно; лишь бы дешевле». И вот весь «мозговой трест» из кожи вон лезет, лишь был масло – заменить маргарином; маргарин – даже не знаю какой химией, а растительное масло – жидким вазелином (особенно – в консервах). Скот и птицу кормят всякой химией (не зря наше масло вернули из Франции, хотя на экспорт отправляют лучшее). Даже черную икру изготовляют черт знает из чего? Ну, скажем – это еда. Ея нужно много (особенно если учесть, что и всех союзников «баснями» хоть и кормят, но к «басням» надо и чего-нибудь существенного). Но, к примеру, рисуют-то не все. А очень немногие. А каково качество красок, кистей, карандашей? Или, к примеру, «пастель». В Норильск мне Мира Алекс. прислала одну коробку. И была пастель почти хорошая – мягко ложилась на бумагу, и была, что говорится, нежной. Лет через десять – там же, в том магазине (возле «Ванды») я купила коробку. С виду – такая же, но… из двадцати четырех палочек лишь четырьмя можно было рисовать. Остальные надо было строгать и растирать пальцем. В прошлом году Шамис прислал мне еще коробку, купленную в том же магазине. С виду – такие же. Но кто-то уже сумел «снизить себестоимость» и «повысить производительность»: рисовать ими – абсолютно невозможно! Они царапают бумагу, крошатся и в них… песок! А называется – «пастель». Даже то, что называется «акварелью», больше похоже на кирпич. А ведь сколько трескотни об одаренных детях, о том, как детей приобщают к искусству.
Впрочем… Кому нужно искусство? Не помню уж, кто сказал: «Бесталанные создают бессмыслицу, которую беспринципные подсовывают бестолковым, как искусство». Будь то музыка, рисунок, скульптура… Даже – танец. Ну, а литература? Это ведь тоже – искусство! Удивляюсь, как это Айтматова оценили – по крайней мере, в данном случае. Все остальное, что он писал, для всех понятно, а тут я удивляюсь. Вообще с каждым разом все трудней отыскать в библиотеке что-нибудь «живое». Иногда видишь, что написал человек талантливый, но… все действующие лица – какие-то роботы, и фабула – неживая. Все надуманно. Как это у плохих учеников получается с задачей, которая не выходит? Ее «подгоняют под ответ». Так и кажется, что писатель заглянул в газету, ознакомился с «директивами». Ага! Вот что нужно! Берет «концовку». Затем из специальной «кассы» (для шрифта) – некоторое количество шаблонных типов, и манипулирует ими, как шашками. Даже – нет! Так как концовка ведь известна! Разумеется, на этом фоне «День» Айтматова – звезда первой величины. Должно быть, Вашу Маню корежило, когда дело дошло до того, как расправились с учителем, который – о ужас! Вздумал что-то написать. В назиданье своим детям.
Не знаю только, прочли ли сестры Мовсесян или… ограничились рецензией из газеты? Я как-то дала Ане книжку (по существу, немного стоящую) – «Если не ты, то кто?» Книга – не то, чтобы «детская», но – полудетская. Нет! Эту я только собралась дать, но… решила подождать, когда мне вернут «Стажера» Юрия Герта. Очень легко читается (хотя не без тенденциозности). И скоро два месяца, и никак не прочтут.
Впрочем, недавно Катя устроила «чтение» вслух – «Двадцать три ступеньки вниз» – о смерти царской семьи. Читала не все, а избранные моменты. И, нужно сказать, читает она вслух очень хорошо. Слушать такое чтенье – большое удовольствие. Ну, а Аня… Очень уж много уделяет она времени и сил своей работе в детском саду. Мне кажется, что лучше было бы организовывать что-нибудь «игровое», с музыкой. А она сидит, корпит и пишет настоящие сценарии.
Впрочем, что у нея в жизни, кроме этой работы? Она как-то потеряла всякий интерес – и к чтению, и к музыке, и… к желанию думать и понимать. Понятно, свою работу надо выполнять «на совесть», но… нельзя суживать свой горизонт. Так как это значит – ускорять старение. А ей – рано сдаваться! А страх? Не думаю, что это – эхо турецкого ига. Тут, пожалуй… никак не забывается иго грузинское… Впрочем, Ваше замечание о том, что с нами рождается и заложенное в «генах» – очень верно, глубоко верно и очень многое объясняет. Здесь я с Вами вполне согласна! А вот с Вашим восхищением природой Севера… Нет! И еще раз – нет! Холод – это смерть! Все живет за счет солнечного тепла. И здесь, на Кавказе, можно наблюдать весь переход от субтропиков через все «широты» – до измученных карликовых берез, стланцев, затем – тундры, а дальше – лишайники и – Царство Смерти – вечные снега. Только распределение света – не то: тут и летом есть ночь. А в горах – там, где снег стаивает в июне, а то и июле, и где в августе – уже морозы, какие тут яркие цветы! Как быстро они растут! Еще быстрее, чем в северной тундре. И там – тоже девять-десять месяцев в году – Царство Смерти. Эти растения – пасынки природы. Они – нищие, убогие. Их жалеть надо, а не восхищаться!
А вообще, «где родился – там и пригодился».
Пусть чукчи влюблены в свою тундру, и круглый год парят вшей в своих кухлянках. А я люблю ходить босиком по утренней росе, и в полдень отдыхать в тени деревьев, где поют птицы, а ночью в теплой воде квакают лягушки!
А теперь пожелаю Вам всего доброго! Нелегко писать… когда видишь одну руку выше другой на двадцать сантиметров! Теперь, однако, значительно лучше. Но – тяжело.

Всегда Ваша Е.А.

P.S. Не забудьте, что эта неделя с 1 по 8 марта – Масленица. А Пасха – 26 апреля.



Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
1 июня 1981 года

Дорогая Лидия Эразмовна!
Вот уже июнь месяц до нас докатился! Это уже – по законам природы – настоящее лето. Но, кажется, на нашей «Голубой Планете» нигде и никакие законы не соблюдаются – в том числе и погодные. И тут у нас, на 43-й параллели, когда обычно лето уже в разгаре, у нас еще «бушует май»: изумрудная зелень, множество цветов и ошалелые птички поют на все «весенние голоса». А любое «отступление от законов» – всегда не к добру… И я опасаюсь града. (Грозы гремят ежедневно, но… «сухие», а это – также не к добру) Если же почитать газеты, да к тому же послушать радио, то, пожалуй, можно найти некоторую аналогию с нашей природой: так же пташки чирикают, так же гремят грозы, и один Бог знает, какая «погода» наконец установится! А пока что живем, и по мере возможности наслаждаемся жизнью.
Благодаря прохладной погоде цветение затягивается: очень долго и очень пышно цвела сирень и тюльпаны. Цветут пионы и собираются «вступить в торжественный хор» лилии и розы. Но все «светлое» имеет и «теневую сторону»: фрукты очень плохо завязались, винограда почти нет (по одной грозди там, где полагается пять-восемь), и очень много вредителей – разных гусениц, тлей и прочих. (Опять же – аналогия?)
А жизнь идет своим чередом; меняются фазы луны; меняются и фазы… у Мовсесянов: уехал Федор Алексеевич, и теперь Катя рвется в Москву, хотя (извините, о присутствующих не говорю) надо с ума сойти, чтобы предпочесть Москву (особенно – летом). Разве что если уж очень большое значение придавать том, что в Москве с продуктами – раздолье? (относительное, однако) Тут вспоминается, как один дядька сказал девчонке-колхознице, погнавшейся за «длинным рублем» в Норильске: «Эх, девка! Променяла ты солнце на муксуна!» Впрочем, вся жизнь в том и состоит, что люди меняют настоящие, бессмертные ценности на эфемерные блага цивилизации: цепляются за тряпки, за мещанское благополучие, за свою спокойную жизнь раба, которого хозяин не продает «down the river»… пока что.
А впрочем, пожалуй, тут и выбора нет, и призыв А.К. Толстого «…дружно гребите во имя прекрасного против течения!» давно уже утратил актуальность! Однако, возможно, что «грести против течения» может, в конце концов, надоесть… когда до берега так далеко, что его и не видно… а груз годов и всевозможных немощей тянет на дно. Хотелось бы закончить письмо на более оптимистической ноте, но… что-то мой «камертон» дребезжит, и ноты получаются не те! Я мало общаюсь с людьми (разве что – с М.? Но они-то свернулись клубочком в своей уютной жизни и у них атмосфера вполне умиротворяющая), но каждый раз только и слышишь о «подвигах» нашей молодежи. И тут можно в ужас прийти! Тут, в Ессентуках, сын облил бензином отца и поджег; в Пятигорске сын убил мать, бабушку и сестру, но не смог убить отца (не нашел его, так как он уехал с пасекой куда-то), и за это сам был убит своими дружками по шайке. Какие-то жуткие законы гангстеров! И все – молодые, 25-28 лет, тунеядцы из хороших семей! Уж у нас-то как будто приняты все меры к тому, чтобы никто не остался без хомута! И все же находятся такие «детки», и – что еще удивительней – всегда находятся родители, которые таких «деток» всячески ублажают, укрывают, чтобы – не дай Бог – не были приняты меры для того, чтобы образумить подобного лоботряса! А когда преступление совершено, тогда носятся: «это, мол, человек больной – алкоголик, морфинист или шизофреник». А если такому «больному» всыпать горяченьких, да послать туда, куда Макар телят не гонял, то и преступление не было б совершено… и дурной пример другим не показан. А так эта зараза, как гангрена: тут «укрывательством» не поможешь!
Вот и не получилось «оптимистической нотки»!
Лист бумаги подходит к концу… а стрелка часов – к шести часам. Сейчас буду слушать сплетников со всего света, а это, пожалуй, оптимизму не способствует, так что ставлю точку… умолчав еще об одной теме: теме здоровья.
Всего Вам доброго!

Ваша Ф.


Евфросиния Керсновская – Лидии Ройтер
19 июля 1981 года

Дорогая Лидия Эразмовна, ау! Где Вы находитесь?!
О чем будет моя очередная «двуспальная простыня», я, право же, не знаю: просто хочется побеседовать… Вопрос: имею ли я право отнимать у Вас время? «Friends are thieves of time», говорят англичане. Причем говорили это не только теперь – когда весь мир с ума посходил, и все мечутся, спешат… и все равно ничего не успевают, а и тогда, когда существовали друзья, и слово «дружба» не было залапано грязными руками… и лживыми языками. И поверьте мне: беседа – это физическая потребность для человека, желающего сохранить духовную и умственную полноценность. Это – гимнастика ума; это – движение, которое и есть «жизнь»… поскольку не подлежит сомнению, что жизнь – это и есть движение.
Уложите человека в «гипсовую кроватку», лишите его движения, и суставы его анкилозируются, мышцы атрофируются, а кости станут пористыми, хрупкими. Таким человеком легко управлять: он – бессилен, а бессилие делает его покорным.
Речь – это так же «гимнастика», которая способствует человеку развивать свой интеллект. Мысль высказана; собеседник может согласиться и расширить ея границы или не согласиться, опровергнуть ее. Завязывается спор. Каждый ищет свои «pro» и «contra». Это – борьба, а в борьбе нарастает сила. В данном случае – сила мысли, интеллект. А это уже опасно: человеком, умеющим мыслить, управлять куда трудней, чем тем, кто не утруждает себя необходимостью думать: если он смирился с тем, что за него кто-то думает, он повинуется покорно (в этом, к слову сказать, смысл воинской повинности: человека, стоящего на грани созревания, два года (а то и больше) приучают не думать, а выполнять, и если он и раньше в достаточной степени оглуплен, то… затрудняюсь даже сказать, какое усилие, какая гимнастика нужна, чтобы побороть этот «анкилоз» и приучить к ясному мышлению!)
Поэтому первое (и действительно гениальное) изобретение – это кляп, которым заткнули все рты: статья 58-10.
Но у людей есть «органы чувств». Даже не очень мыслящие индивидуумы могу видеть. Как с этим бороться? Завязать глаза наглухо нельзя: ведь люди обязаны работать. Тут выход один: надо надеть на глаза шоры, и человек будет видеть лишь то, что он обязан видеть: рабочее место. Для того, чтобы человек не имел ни времени, ни средств, ни просто права поехать куда-нибудь в свое нерабочее время, где бы он мог увидеть что-нибудь не отвечающее «катехизису», на котором он воспитан, приняты надлежащие меры. Даже отдых соответствующим образом организован: об очень многих «заботятся» профсоюзы, снабжая их разными путевками, курсовками, направлениями в дома отдыха, турпоходы и прочее, и прочее. Там их «лечат» (или делают вид, что лечат): людей – слишком много… а времени слишком мало, чтобы могла возникнуть, завязаться и окрепнуть настоящая дружба. Субъекты разных полов торопятся завязать «блиц-роман» – на пару недель – без радости встречи или горя расставания. Это – также входит в «воспитательное мероприятие», имеющее целью не дать человеку задуматься и высказать свои мысли. Если от «кобелирования» остается немного свободного времени, то женщины носятся по магазинам, а мужчины… Для них всегда открыт путь туда, где ни говорить, ни думать нет необходимости: к «зеленому змию». Сколько ни говорят о вреде алкоголизма, но за этими речами чувствуется лицемерие. Разумеется, на работу пьяному ходить? Нет! Этого не поощряют, о нет! Но в свободное время… О! тут – всегда пожалуйста! И заметьте: пьяному «сходят с рук» такие «высказывания», что – ой! (При одном условии: чтоб все были пьяны! И объясняется это просто: пьяный не слушает, что говорят другие; он слушает лишь самого себя…)
Так что же? Значит, «слух» – органы слуха, уши – не опасны и ими пользоваться можно беспрепятственно?! Как бы не так! Кляп – во рту, шоры – на глазах… Разумеется, и уши надо завесить! Слушай по радио, сколько «сенажа» заложено в траншеи (а что такое «сенаж» – мне и по сей день не ясно), какую по счету тонну металла выплавили? Кто сегодня получил вымпел? Это ты, с огромным интересом, узнаешь. Сможешь прийти в восторг от глубины мысли изречения о том, что «экономика должна быть экономной», но попробуй послушай о том, что происходит на белом свете! Черта с два! «Завесить уши» еще легче, чем заткнуть рот и глаза! Я-то нахожу выход из положения; подавляющее большинство граждан вынуждены довольствоваться советом, о котором писал Чехов в «Жалобной книге»: «лопай что дают!» Если засоряется желудок, то этой беде помочь не так уж сложно; когда же засоряются мозги (которые, в силу плохой вентиляции, и без того не отличаются здоровьем), то это нагоняет тоску. Правда – это магнит, который поворачивает стрелку компаса туда, куда надо. Если же корабль – пусть даже самый большой, лучше всех оснащенный и имеющий самую «натасканную» команду, мчится по очень сложному фарватеру без компаса? Уж не буду говорить о том, кто на капитанском мостике и в чьих руках штурвал!
Однако, хватит метафор и аллегорий! Пора кончать! Вернее, пора написать что-нибудь, о чем принято писать в письмах!
Ох! Как не люблю я телефонов! Удобно. Спору нет. Но… Это – для деловых переговоров. Что было бы, если Вольтер или Гейне вместо писем разговаривали бы по телефону?!
Ну что Вам стоило написать Мовсесянам, куда Вы запропастились? Мне Вы написали, но Аня уже укатила в Москву. Была там две недели. Несколько раз звонила Вам, и, естественно, никто не отвечал. А она и обиделась: могла, дескать, Лидия Эразмовна позвонить Мане! Допустим – могла. Но ведь Аня могла коротенькое письмецо написать: я, мол, здесь. Как нам встретиться? Тогда Вы бы позвонили Мане. Очень нелепо получается… Знаете: «медь хороша новая, а дружба – старая». И не стоит из-за пустяков огород городить. Теперь в Москву поехала Катя. (…) Катя – очень хорошая. Добрая. Умная. Музыкальная. Любит поэзию, цветы… (…)
В заключение еще один вопрос: счастлива ли я сама? И, представьте, на этот вопрос нельзя ответить как решительным «да!», хотя сказать «нет» – было бы еще несправедливей. Можно ли говорить о «счастье», когда тебе семьдесят четыре года, когда ты – на костылях, когда все болит… и никого не только – «рядом», но вообще на свете нет? Но… до этих семидесяти четырех лет была долгая и… очень «разнообразная» жизнь. Было счастливое – очень счастливое – раннее детство (прерванное тремя годами лишений, голода и всеми прелестями гражданской войны), было очень светлое отрочество: лес, лесные озера, степные речки, рядом сверстники (двоюродные). Дружба, свобода… лошади! (материально – очень не блестяще: ходила босиком, чай пила без сахара, одевалась во что попало. Чаще всего – донашивала вещи брата) Была юность. И радости, и работа. Ой, как надо было мне работать уже в семнадцать лет! Ставить на ноги хозяйство. Самой учиться (кое-как), чтобы брат получил лучшее из лучших образование. Но были «окна» в работе – своего рода «отпуска». Материально я уже твердо стояла на ногах и могла недели на две отлучаться (забрав с собой свою «банду», четверых-пятерых двоюродных) то – на море, то – в Карпаты. И верхом, и пешком, и на велосипедах. Денег было мало, но радости? О! Очень много: жизнь была насыщена. Это ли не счастье?
И тут – смерть отца; горе матери, чуть было не сведшее ее в могилу. На мои плечи свалилась тяжесть ответственности. За мать. За брата. За хозяйство… Но мне везло. (Может быть, не везение, а умение?) Но, так или иначе, я была «на подъеме»: здорова (до неправдоподобия!), молода (несмотря на годы: мне было тридцать два, а чувствовала я не больше восемнадцати), когда наступило… «освобождение»… Тяжелые были годы, но мне… «везло»… Если Вы помните… «скальную живопись» моих тетрадок, то согласитесь: какие бы перемены ни происходили в моей судьбе (а были они все «из куля – в рогожку», то есть – все к худшему), но, в конечном результате, оказывались – все к лучшему! Каждое несчастье оборачивалось «во спасение»: и тюрьма, и вторая судимость, и Норильск… И в самом Норильске. Не попади я «на ампутацию бедра» в ЦБЛ, я бы в первый – самый трудный год – погибла. А так, за три года в ЦБЛ, я «акклиматизировалась» и смогла выжить; не «поволокли бы Веру Ивановну по кочкам» (из-за мужа), и я бы осталась «в медицине» (где надо было для пенсии проработать двадцать лет, как в/н), я бы освободилась на два года позже (шахта дала зачеты); на пенсию бы вышла в 1974 году! И маму бы не нашла, а даже если бы и нашла, то… взять бы не смогла (для этого надо было иметь не меньше 1200 рублей в месяц, а «на материке» кто бы мне их дал?) В шахту я ринулась с отчаяния… а шахта меня вернула к жизни. И не было ли счастьем, что я – просто чудом – напала на мамин след? И какое это было счастье – прижать к груди свою старушку?! Даже последняя «коллизия» с властями, чуть было не разрушившая мои «карточные домики» – полярный стаж, максимальную пенсию, возможность взять к себе мать – тоже обернулась удачей: товарищи-шахтеры меня выручили, а у меня открылись глаза на истинную сущность шахтного начальства, которое я тринадцать лет идеализировала!
Что и говорить! Получить такое «высшее образование» – это ли не счастье?! А годы – на склоне жизни – прожитые здесь, разве это – не счастье? Сперва четыре года с мамой, когда я была так счастлива, видя на себе взгляд ея любящих глаз и имея возможность «баловать» ее (вопреки ея воле: она думала лишь обо мне). Ея смерть… Да! Это было горе. И эта рана до сих пор кровит: мне все кажется, что я так и осталась в долгу у нея. Она говорила: «Я смерти не боюсь. Но молю Бога, чтобы умереть при умственной полноценности». Бог услышал ея молитву. В последний ея день, прослушав оперу «Иван Сусанин», она вдруг сказала: «Знай, что я – самая счастливая мать, а ты – самая любимая дочь на свете!» Через четыре часа она умерла со словами: «ne me quite pas!» («не покидай меня!») Она не страдала. Разве это – не счастье?
Ницше скал, что счастье – это «Stirb zur rechten Zeit» (умереть вовремя)*. Когда наступит для меня это время? Знаю, что скоро, но… хотелось бы и тут быть счастливой…
Всего Вам доброго!

Ваша Ф.

* Ф. Ницше. Так говорил Заратустра (главка «О свободной смерти»)