Последние могикане

Но самую грустную, нелепую по своей жестокости сцену наблюдала я уже где-то в Рубцовской области.

Пришла я в большое село, домики которого разбежались по довольно-таки крутым берегам небольшой речушки. Выспалась я превосходно в каком-то овине – погода была теплая и за летние короткие ночи земля не успевала остыть. Не спеша помывшись, «причепурившись» и обувшись (в пути я сапоги сбрасывала и шагала босиком), собиралась хорошо позавтракать.

Была я очень богатой: проработав три дня на прополке картошки и гороха (в тех краях их сажали вместе: картошку – под лопату, а затем в гнездо втыкали по три горошины, и горох как бы лежал на картофельной ботве), я получила – неслыханная роскошь! – целую торбочку пшена, пережаренного с постным маслом. Горсть этого пшена, брошенная в мой кофейник, – и готов превосходный суп. Но на сей раз я захотела сварить настоящий кулеш – в настоящем котелке, на настоящем огне.

Окинув критическим взглядом всю деревню, я остановила свой выбор на полуразвалившейся избе. Она стояла в центре села, близ места, где угадывалась стоявшая здесь в прошлом церковь. Казалось, изба заболела проказой и все другие избы отшатнулись от нее в страхе. И стояла она, одинокая, на голом месте, заживо распадаясь. Половина пятистенной избы отсутствовала, оставшаяся же половина выглядела странно: окна с резными наличниками и почти без стекол, венцы из кондового леса и крыша из провалившегося гнилого теса и еще более гнилой соломы.

«Наверное, там живет какой-нибудь старичок бобыль, – подумала я, вспоминая «пророка». – Он не станет допытываться!»

Я ошиблась. Но об ошибке не жалею. Я осталась голодной, хотя могла бы еще дня 4 быть сытой. Но и об этом не жалею. Знакомство с обитателями этой избы приоткрыло завесу над еще одной стороной советской действительности тех времен, которую иначе я могла бы и не заметить.

   
Подходя к избе, я услышала, что за стеной кто-то плакал и несколько голосов о чем-то спорили или жаловались. Желая оставить за собой возможность ретироваться, я тихонько подошла и встала за углом.

Ближе всего от меня стояла девушка-подросток, с материнской лаской обнимавшая за плечи худосочного мальчика лет 14-15. На завалинке сидела, сгорбившись, старуха, зажав меж колен руки и низко опустив голову. Рядом с ней сидела девушка и, оживленно жестикулируя, говорила:

– Не надо было! Вовсе не надо было ходить! Когда на наряде Пантелеич, то ходить – лишь себя позорить! Ох, горюшко! Хоть бы умереть! А так – хуже смерти!

Стоя в дверях, тихо плакала еще одна девушка. Обе девушки были уже немолоды, а на то, что они незамужем, указывали по-девичьи повязанные платки.

Против них стоял парень лет двадцати – высокий, красивый, но очень худой.

Он в чем-то оправдывался:

– Может, и взяли бы? Я ж не о себе думаю, а о вас! Легко мне, что ли, глядеть, как вы все пропадаете?

Я шагнула вперед и, сбрасывая на землю свой рюкзак, низко поклонилась со словами:

– Слава Иисусу Христу!

– Во веки веков, аминь! – сказала «старуха», подымая голову, и я заметила, что она вовсе не старая еще, но очень измождена голодом и заботой.

– Вы, я вижу, голодны. Я тоже. Вот здесь у меня есть немного пшена. Сварите из него похлебку и поснедаем, что Бог послал!

Не знаю, что побудило меня отдать весь мой драгоценный запас. Но мне показалось, что чей-то до боли знакомый голос мне прошептал: «Помогай! И Бог тебе поможет!»

Вот, вкратце, что я узнала.

Когда в океане происходит землетрясение, то кораблю нет дела до его эпицентра: реальная опасность – это цунами. Жители этого медвежьего угла не слишком вникали в то, какие последствия будет иметь для них революция. Была война. Это – плохо. Окончилась война. Это – хорошо. Не стало батюшки-царя... Не поймешь, плохо это или хорошо? Гражданская война их и вовсе не коснулась. Изменились некоторые названия властей, но жизненный уклад остался тот же, основанный на почитании старших. Прежде все было проще, понятней: в семье – отец, в стране царь, а над ними над всеми Бог. У царя и у Бога было много посредников, плохих или хороших, но от них всегда можно было держаться в стороне. Самая же реальная власть – это был отец, хозяин.

Но вот в начале тридцатых годов и до них докатилась волна-цунами: началась коллективизация. Судна, успевшие поднять якоря и отдаться на волю волн, могли уцелеть. Крепко цеплялся якорем за родную, надежную землю хозяин-свекр; ни в чем не уступал ему в этом и сын – муж женщины, рассказывавшей мне об этом. «Пусть беднота вступает в колхоз, а я на своем хозяйстве своей головой думать хочу! И своими силами справлюсь!»

Захлестнула его волна-цунами, швырнула на скалы, разбила в щепы все его благосостояние. Но – не сразу. Сперва его взяли за горло, душа всякого рода налогами, разверсткой, поборами... Потом подошел 33-й голодный год. Ему бы смириться, сдаться... Не захотел упрямый старик: «Пройдет лихая година! Распадется нелепая затея, развалится! А настоящий хозяин на колени не станет!»

В чем была его вина, я так и не поняла. Но вот однажды вызвали его в сельсовет и домой он больше не вернулся. Говорят, в Рубцовку его угнали, а где он помер и как – об этом один Бог и знает. Не то сердце у него лопнуло, не то пристрелили «при попытке бежать».

Дело было весной. Надо было сеять. А тут пришли и описали за налог все: семена, лошадей, инвентарь. Оставили одну корову, и то яловую, а потребовали уплатить поставку: молоко, мясо, полкожи... Кинулся мужик в правление – проситься в колхоз. Не тут-то было! Не нужны, дескать, пережитки прошлого.

Чего только в те годы не пришлось повидать! Кто был подогадливей, тот сразу собрался с семьей и уехал куда глаза глядят. Иные семью бросили – бабу, мол, и ребят, авось, пощадят, – а сами скрылись. Может, где-нибудь живут, а может, и сгинули? Других среди ночи похватали и вывезли куда-то. Иных – со стариками и детьми; иных – лишь тех, кто в силе.

Ее мужик покорный: тише воды, ниже травы . Уж как он старался! День и ночь работал. Семья – голодом сидела... Все отдавал в счет поставок. Но пришел 37-й страшный год. Не помогла покорность, не помогло молчание. Взяли его среди ночи. Взяли, да не одного, а со старшим сыном Кешей. Говорят, здесь же, за селом, обоих и порешили. А где закопали – Бог весть! И попрощаться не дали.

– Осталась я с пятью ребятами, – продолжала женщина свой рассказ. – Старшей девахе, Панке, 19 лет было. Невеста! Да где уж, пять лет с той поры прошло... Не жизнь, а мучение горькое! Живем как зачумленные. Не то чтобы девок замуж взять – а девки все трое и работящи и пригожи, – но слова сказать им боятся. А может, брезгают. За сына Васятку так сердце и болит-замирает. Ему уже 19 лет. Ведь подумать: я мать, а хотела бы, чтобы его в армию забрали! С войны все же ворочаются иногда, а «оттуда» нет возврата. Нет, не берут. «Репрессированный», говорят. Это значит – опасный, вроде заразный! И так повелось, что всякий над нами измывается. Вроде чтобы другим, глядя на нас, страшно стало. Только и ждешь, какую новую казнь для нас выдумают? Идти никуда нельзя, ремеслом каким заняться – запрещено. Даже пустырь вокруг дома – гляди, какой большой, а картошку, и ту сажать не смей! Выделили нам одну десятину – верст за 20 от дома. Кругом луга, выпас: колхозная ферма там. Вот эту десятину мы обработать должны: вскопать лопатой, засеять и государству 60 пудов пшеницы сдать. А скотина там пасется – все вытопчет. Жить при той десятине не разрешают и бросить ее не смей! Копай, сей и покупай 60 пудов хлеба – отдай государству. А есть нам чего-то надо? Ни картошки, ни репы, ни зернышка. Крапиву сваришь, истолчешь, даже подсолить нечем. Лебеда – она с отрубями ничего бы, да и отрубей-то нет. Вот, как утро, идут дети, все пятеро, на колхозный двор, на работу просятся. Ведь даром работать – и то рады! Все хоть похлебки дадут или обрату и хлеба грамм 300-400. Народу мало, работать некому, а брать их все равно не хотят! Постоят, постоят и домой вернутся, плачут с голоду. А мне, матери, каково на это смотреть?

Нет, мне не жаль было, что я отдала им то пшено, которого мне хватило бы еще на несколько дней!

Последние могикане – недобитые единоличники...

С какой продуманной жестокостью мстили тем, кто был лучшим сыном своей земли – крестьянином!

Не раз и не два встречалась я с этими отчаявшимися людьми, которым не давали ни жить, ни умереть и которых держали как бы другим в устрашение.

Каждый раз удивлялась я той изобретательности, с которой их подвергали пытке. Ни одна семья не была в полном составе, так как вместе им все же было бы легче. Не всех мужчин забирали сразу, так как пытка страхом – ожидание неизбежной беды – вдвойне мучительна. У них не отбирали все сразу, так как с каждой потерей они могли страдать снова и снова, могли надеяться и вновь терять надежду, и каждый раз вновь отчаиваться.

Последовательность и дозировка издевательств обладала довольно широким диапазоном, но результат был один и тот же: физическая гибель после длительной моральной агонии.

Кто этого не видал, тот не поверит, как никто в Европе не верил ужасам голода 1933 года, террору 1937 года, раскулачиванию и ссылкам, начавшимся в конце двадцатых годов, испытанных нами в 1941 году и конца которым никто не мог предсказать!



Оставьте свой отзыв в Гостевой книге

Материал сайта можно использовать только с разрешения наследников. Условия получения разрешения.
©2003-2024. Е.А.Керсновская. Наследники (И.М.Чапковский ).
Отправить письмо.

Rambler's Top100 Яндекс.Метрика
тетрадь 4

Сквозь Большую Гарь

||   1. Но на его глазах я не умру! ||   2. Прорубь ||   3. Была ли прежде мысль о побеге? ||   4. Вплавь через Океан ||   5. Куда я вышла из тайги ||   6. Сибирское "гостеприимство" ||   7. Парабель ||   8. Деловое предложение ||   9. Быть бродягой тоже нужно уметь! ||   10. Барак бессарабцев ||   11. Мрачные предчувствия обычно исполняются ||   12. Чуть не влипла! ||   13. Яркое утро и табун лошадей ||   14. Пасха блаженных ||   15. Колхоз имени Некрасова ||   16. Дед дает мне совет ||   17. Мертвая деревня ||   18. Вдохновение, география, упрямство ||   19. Конец омской эпопеи ||   20. Встречаю ссыльных прибалтийцев и поляков ||   21. Решено – иду в Томск! ||   22. Борьба с врагами всех бродяг ||   23. Слезы ||   24. "Товарищ по несчастью" еще не значит "друг" ||   25. Крошки с тараканами ||   26. Переправа за переправой ||   27. Первый деревянный город на моем пути ||   28. Даже в амплуа бродяги остаюсь хозяином ||   29. Кошмарное зрелище ||   30. Обь ломает не только лед, но и мои надежды ||   31. Прощание со штанами ||   32. Последняя встреча с земляками ||   33. Самая ценная услуга ||   34. Письмо в никуда ||   35. Французский ключ и русская шпиономания ||   36. Qui pro quo встречается не только в оперетте! ||   37. Призрак белого коня ||   38. Поликратов перстень ||   39. Чего не съест голодный человек! ||   40. Ночь, дождь, тьма кромешная ||   41. Пейзаж при свете молнии ||   42. Не на хлеб, а на "полхлеба" ||   43. Я не Геркулес, но... ||   44. Глухой "пророк" ||   45. Суха Вершина ||   46. Чувашская баня и позорное бегство ||   47. Деревня, превратившаяся в кладбище ||   48. Опричник и колоски ||   49. Гемолитическая ангина ||   50. Выполнять обязательства выпало коровам ||   51. "У нас героем становится любой..." ||   52. "Есть женщины в русских селеньях..." ||   53. Дpевнеегипетская каpтина ||   54. Нет! Я не из каинова племени! ||   55. Лгать и молчать? ||   56. Агитбригада ||   57. В бескрайней степи ||   58. Рыба небесная ||   59. Маслозавод, заросший крапивой ||   60. Последние могикане ||   61. Оптимистическая старуха Логинова ||   62. Мой компас размагнитился ||   63. И бродягу можно ограбить! ||   64. Новые тревоги, новые проекты ||   65. ...Свой закончила поход   ||
  п»їтетрадный вариант ||| иллюстрации в тетрадях ||| альбомный вариант (с комментариями) ||| копия альбома ||| самиздат ||| творческое наследие ||| об авторе ||| о проекте ||| гостевая книга -->

По вопросу покупки книги Е. Керсновской обратитесь по форме "Обратной связи"
Присоединиться   Присоединиться