Публикация в чешском журнале «Гость» («Host») 07.09.2012, с. 70, «Критика и рецензии»
www.hostbrno.cz / kritiky / Marián Pčola: Pouze vzpomínám
Евфросиния Керсновская. Сколько стоит человек. Воспоминания о ссылке и ГУЛАГе / пер. Петер Кадлец. - Прага : Икар, 2012
Jevfrosinija Kersnovskaja: Jaká je cena člověka. Vzpomínky z vyhnanství a gulagu / Překlad: Petr Kadlec. - Praha : Ikar, 2012
История жизни Е. A. Керсновской невероятна — от начала и до конца. Местами она напоминает сказания о страданиях и подвигах мифических богатырей, местами — церковные легенды, жития святых.
Не случайно один из двух фильмов, снятых в России о жизни автора книги, имеет подзаголовок «Житие», что по-русски означает жанр средневековой агиографии.
И хотя книга формально относится к разделу «лагерной литературы», а имя Керсновской стоит в одном ряду с именами А. Солженицына, В. Шаламова и Е. Гинзбург, сходство обнаруживается лишь в развитии сюжета. Способ же подачи материала совершенно своеобразен.
Графиня* Евфросиния Керсновская родилась в Одессе в семье юриста и преподавательницы иностранных языков, и в ее жилах, помимо русской крови, текло значительное количество крови польской и греческой, а сама она говорила более чем на пяти языках. Вскоре после Октябрьской революции семье пришлось бежать из Одессы в родовое поместье в Бессарабии (тогда часть восточной Румынии), где и начинает разворачиваться действие, описанное в первой из двенадцати автобиографических тетрадей, иллюстрациями к которым служат свыше 700 собственноручных рисунков автора. (В чешское издание вошла лишь примерно их половина, текст также пришлось частично сократить ввиду издательской необходимости.)
В июне 1940 года Бессарабию занимают советские войска, и здесь начинают действовать законы, по которым мать и дочь Керсновские (отец к этому времени умер, брат воюет в окопах Второй мировой войны) объявлены врагами народа и затем «раскулачены». Евфросинье удается отправить мать к родственникам в глубь Румынии, а сама она попадает в руки НКВД, и вместе со многими земляками ее грузят в телячий вагон, увозя за тысячи километров на восток.
Далее мы наблюдаем ее почти двадцатилетний путь — выживание в чудовищных условиях советской сибирской ссылки и исправительно-трудовых лагерей: каторжные работы в болотах нарымской тайги, побег из ссылки и несколько месяцев блужданий вдоль Оби, новый арест, серия допросов и, в конце концов, абсурдное обвинение в шпионаже.
Однако заключенная Керсновская — почти зеркальная противоположность знаменитого Ивана Денисовича: она не согласна мириться с господствующим порядком и скрашивать пребывание в лагере мелкими радостями, приспособленчеством или угождением начальству, как поступают некоторые из «более заслуженных» товарок. Она всеми возможными способами выражает несогласие с чудовищным цинизмом повседневного заколдованного круга: дневная норма, которую должен отработать заключенный за ничтожную пайку, в несколько раз превышает физические возможностии стощенного организма, а поскольку порция еды за невыполнение нормы снижается, то закономерно и беспрерывно снижается и объем выполненных работ. И при этом сама добровольно берется за самую тяжелую работу, делая ее вовсе не затем, чтобы, отупев от бессмысленного труда, забыть обо всем вокруг, а ради сознания того, что ее существование и в этих условиях имеет какой-то смысл: «Мое счастье, что я умею работать и любую работу способна полюбить. Когда стараешься в каждый трудовой процесс внести что-то новое, усовершенствовать старые пути и изыскивать лучшие, каждая работа становится творчеством, а творчество — синоним радости».
Миниатюры из«девичьего альбома»
Рассказы о том, что творилось в советских лагерях, давно не потрясают так, как в начале шестидесятых, когда эти и другие похожие записки начали распространять в русском самиздате. Сила книги состоит не только в обстоятельном описании лагерных страданий. Во вступлении я называю невероятным не репортажное свидетельство жертвы**, которая позже в результате удачно сложившейся ситуации становится обвинителем своих палачей; невероятен сам центральный персонаж книги, очарование этой личности и ее рассказа.
Читатель не может не восхищаться тем, как молодая образованная аристократка «толстовского формата», без вины изгнанная из родного дома и фактически добровольно (несколько раз у нее была возможность избежать своей судьбы) идущая на муки сибирских лагерей, впоследствии запечатлевает это в повествовании, в котором над ненавистью и отвращением преобладают юмор, оптимизм, любовь к людям и радость жизни. Юродство? Отчасти, наверное. Но в гораздо большей мере — умение непредвзято взглянуть на жизнь со стороны, сопровождавшее Евфросинию Керсновскую во всех кругах лагерного ада и помогавшее ей сохранять здравый смысл и веру в тех ситуациях, когда физически более крепких заключенных охватывала агония или пораженческая апатия.
В этих воспоминаниях о пережитых унижениях вместо гневного призыва к справедливому возмездию чувствуется лишь смесь сострадания и презрения — сострадания к тем, кто по глупости, наивной слепоте или всего лишь трусости в конце концов подчинился и «подписал»; презрения — к тем, кто заставил их это сделать.
Если бы мы ничего не знали об авторе и содержании книги, то при беглом пролистывании она, скорее всего, она напомнила бы нам иллюстрированный семейный альбом, личный дневник взрослеющей барышни позапрошлого века или, как замечал уже не один рецензент, своеобразный комикс для взрослых***. Именно это острое «несоответствие формы и содержания» оказывает такое сильное воздействие. И так же, как в хорошем комиксе, язык здесь преимущественно сжатый, без витиеватости, отступлений и иных хитростей рассказчика. Но тем он живее — и потому, зачастую, так афористично меток. Некоторые пассажи даже ритмом и концентрацией мысли («страх, что на тебя донесут, что сам сболтнешь что-нибудь лишнее или что в твоем присутствии кто-то сболтнет и это вынудит тебя самому доносить, чтобы на тебя не донесли за то, что сам не донес») или непроизвольной лиричностью («на востоке небо чуть краснело, как от стыда») создают ощущение стиха. В иных фрагментах достаточно нескольких кратких зарисовок пейзажа, окинутого опытным взглядом бывшей помещицы, и перед читателем — без необходимости глубокого экономического и социального анализа — как на ладони предстают основные проблемы проваленной коллективизации: «Я видела феноменальную по своему плодородию землю со слоем чернозема в несколько аршин и людей, питающихся пареной крапивой, чуть сдобренной молоком. Я видела бескрайные степи, в которых пропадала неиспользованная трава, и худых коров, пасущихся на привязи возле огородов».
На всех были пятна
Е. С. Гинзбург в «Крутом маршруте» (издательство «Одеон», 1992) пишет, что в лагере ее спас от отчаяния, прежде всего, интенсивный интерес ко всему, что происходило вокруг, стремление запомнить каждую деталь из виденного и слышанного, чтобы обостренная недостатком внешних импульсов память смогла позже «развиться, как бабочка из куколки».
Также и в текстах, и в рисунках Керсновской ощущается поразительное чувство детали. Сама она не считала себя литератором и художником, но, бесспорно, обладала даром видеть нечто, не чуждое красоты, и там, где ее обычно никто не ищет. Наброски мрачных тюремных нужников или разлагающихся трупов на прозекторском столе не имеют ничего общего с декадентской эстетикой — скорее, они продолжают тюремные традиции изобразительного искусства времен борьбы с царизмом, отсылают к картинам типа «Всюду жизнь» Николая Ярошенко. И потому эти лагерные миниатюры, и визуальные, и вербальные, так изобилуют красками, порой довольно причудливыми: «Когда было тепло, они сбрасывали рубахи, а иногда и штаны, и тогда являли собой особенно жуткую картину: их тела были какого-то непривычного цвета: от серо-желтого до цвета мореного дуба. Пиодермией и фурункулезом страдали поголовно все; на местах, где были чирья, оставались сизые пятна, но были и пурпурные, и коричневые, реже — зеленовато-болотного оттенка***. Что и говорить, богатая палитра!»
Разнообразной была, конечно, и палитра тюремных судеб, предстающих перед нами в отдельных главах: от совершенно бессмысленных трагедий деревенских баб, провинившихся перед режимом лишь тем, что где-нибудь на танцах они услышали политический анекдот и не донесли на рассказчика, до запутанных жизненных путей советской интеллигенции, о представителях которой порой трудно сказать, жертвы они или, скорее, соучастники процветания окружающего маразма.
Автор не стремится ни к какой искусственной стилизации или «романизации» пережитого: «Я сумела бы описать это острее и интереснее… Только… Я пишу не роман, и даже не мемуары. Я просто вспоминаю». Но эти воспоминания уже сами по себе остры и интересны. А естественная яркость стиля только усиливает впечатление от прочитанного.
Русская переводческая компания www.Rperevod.ru
Об авторе: Мариан Пчола — русист и литературный критик.
О журнале: «Host» («Гость») www.hostbrno.cz - ежемесячник о литературе и читателях», издающийся в Брно, публикующий статьи о литературном процессе в Чехии, художественные тексты, рецензии на новые книги.
______________
* Дед Е. Керсновской был графом, но она не носила титула графини. - Прим. ред. сайта.
** Из аннотации к российскому изданию "Сколько стоит человек". - М., 2006: "Гулаг, который она прошла, не наложил на нее отпечатка, она осталась, по ее словам, нормальным европейцем". Е. Керсновская не имела психологии жертвы. - Прим. ред. сайта.
*** Выделено мною для пояснения названия разделов. - Прим. ред. сайта.
