И. Фильштинский
РАСКОВАННАЯ ДУША
"Все, что у меня осталось, - память о пережитом"
Евфросиния Керсновская
Невероятные судьбы! Как много слышали мы о них, сколько читали, сколько видели и пережили сами! И все же продолжаем узнавать нечто такое, что потрясает нас до глубины души. Люди! Сколько мы, лагерники, повидали их на своем веку самых разных, и дурных и хороших! И все же еще возможна встреча, которая кажется чудом и побуждает верить в добро.
Примерно так думал я, возвращаясь из музея Цветаевой 28 января 1998 года с вечера памяти Евфросинии Антоновны Керсновской, умершей в 1994 году.
Замечательные люди обладают магнетизмом, притягивающим к ним друзей и образующим вокруг них поле добра. Так случилось и с Евфросинией Антоновной. На вечере в ее память царила удивительно теплая, человечная атмосфера. Люди, знавшие Евфросинию Антоновну, говорили о ней, о ее роли в их жизни. Другие - о ее творении, напоминающем жанр жития "беспощадном документе", спасающем правду о прошлом от лжи и забвения, написанном прекрасным, ныне утраченным на Руси слогом, пестрящем изречениями на восьми языках.
Приводили выдержки из многочисленных писем, полученных редакцией "Знамени" после публикации части воспоминаний Евфросинии Керсновской. "Вы нам подарили большую радость, глубокое понимание беспредельности подвига человеческого духа", - пишут рабочие. Почувствовав эпический размах воспоминаний Евфросинии Антоновны, читатели сравнивают их с творениями Толстого, Гомера.
Вечер организовала семья Чапковских (Игорь Моисеевич, Валентина Григорьевна и их дети), начиная с 1988 года опекавшая состарившуюся и тяжко больную Евфросинию Антоновну. В том же году пятнадцатилетняя Даша Чапковская оставила учебу и родных и уехала в Ессентуки, где прожила с Евфросинией Антоновной шесть лет, вплоть до ее смерти, полностью посвятив себя уходу за ней. Даше помогали друзья, родители, сестры, периодически приезжавшие в Ессентуки. На вечере они вспоминали Евфросинию Антоновну с любовью и благодарностью, ибо встреча с ней стала основополагающим событием их жизни.
За эти шесть лет Евфросиния Антоновна пять раз была при смерти и воскресала; пережила инсульт, перелом шейки бедра, сделавший ее инвалидом, но силы духа никогда не теряла.
Именно Игорю Моисеевичу доверила она свои двенадцать общих тетрадей с воспоминаниями и рисунками. Этой семье обязаны мы появлением в печати части мемуаров Евфросинии Антоновны и надеждой прочесть их целиком.
Воистину, не стоит село без праведника!
Российскому читателю это имя в какой-то мере известно по публикации первой части (примерно трети) ее воспоминаний в "Знамени" (ьь 3, 4, 5 за 1990 год), по изданному в 1991 году альбому "Наскальная живопись" из пятисот ее рисунков с подписями - цитатами из воспоминаний', а чаще всего по "Огоньку" (ьь 3, 4 за 1990 год), где беспрецедентно для этого журнала восемь полос было заполнено ее лагерными зарисовками. Однако известно лишь в какой-то, весьма малой степени, совершенно несоразмерной с масштабом этого явления - прозы, живописи и, сверх всего, выразившейся в них личности Евфросинии Антоновны Керсновской.
Причиной тому "смутное время", переживаемое отечественной литературой, утратившей в ходе переоценки всех ценностей свою традиционную доминирующую роль в культуре и общественной жизни, когда в сумятице перестроечных лет и под натиском аудио-видио полиативов россияне читают мало, а тиражи журналов обвально сократились. Так и случилось, что грандиозная по объему (1500 машинописных страниц), по насыщенности событиями, по их трагедийности, проникнутая высоким нравственным пафосом мемуарная эпопея, написанная еще в 1966 году, до сих пор полностью не опубликована и мало кому известна.
Евфросиния Антоновна родилась в 1907 году в Одессе в обедневшей дворянской семье, которая после революции переехала в Бессарабию, где поселилась в селе Цепилово и занялась сельским хозяйством в своем маленьком имении. Когда Бессарабия в 1940 г. была "освобождена" Красной Армией, Евфросинию Антоновну и ее мать выгнали из их дома - отец к тому времени умер, а брат сражался во французских войсках против фашизма. Евфросиния Антоновна отправила мать в Румынию, а сама осталась в СССР, т. к. считала Россию своей родиной. В 1941 году ее, в числе других "бывших" бессарабцев сослали в Сибирь. Так началось странствие по "кругам ада" (ее сравнение).
Описывая свою жизнь - "цепь безобразных и нелепых ситуаций", -Евфросиния Керсновская ставила перед собой цель рассказать маме, с которой она наконец встретилась в 1957 году, обо всем пережитом и увиденном: о себе и о встречавшихся на ее пути людях. А пережито было немыслимо много тяжелейших испытаний: ссылка, этап, лесоповал, побег - почти полгода в бегах в тайге, - снова арест, обвинение в шпионаже, следствие, приговор "к высшей мере социальной защиты - расстрелу", замененный на десять лет лагерей, снова кошмарный сибирский этап, лагерь, опять арест, на сей раз за высказывание о Маяковском, новый срок, работа в лагерной больнице, морге, тяжелейшая работа в шахте, на разгрузке, после "освобождения" в 1952 году снова ссылка в Нарымские болота, откуда она бежала в 42 году... Снова шахта и лишь с 1957 года относительно спокойная жизнь с матерью в Ессентуках.
Таков сухой перечень, а за ним стоят немыслимые, непредставимые страдания и испытания, принимаемые всегда с гордо поднятой головой. В конце ХХ века мало кто верит в чудеса. Но, читая мемуары Евфросинии Керсновской, десятки раз становишься свидетелем чуда, чудесного спасения от неминуемой, казалось бы, гибели, победы над ней. Мне странным образом иной раз вспоминались арабские народные эпопеи или сказки "Тысяча и одной ночи", герои которых каждый раз преодолевают невероятные препятствия и чудом спасаются от гибели. Но это были красивые сказки, а жизнь Евфросинии Керсновской - жуткая реальность, и препятствия ей пришлось преодолевать совсем иные...
Разве не чудо - женщина одна "в бегах" проходит, измученная голодом и холодом, по сибирским лесам 1500 километров, пока ее не арестовывают по доносу? Или после изнурительного этапа выстаивает на одной ноге (другую некуда опустить - везде экскременты) срок в нужнике, служащем карцером? Чтобы не упасть от изнеможения, она пела "Нелюдимо наше море", а потом "Бородино". Или многократные буквально "воскрешения", возвращения с порога смерти?
При этом Евфросиния Антоновна не только сама героически - здесь не нужно бояться этого высокопарного слова - противостояла трудностям и надвигавшейся смерти, но на протяжении всего своего долгого срока спасала людей: вот она выскакивает из вагона во время этапа, чтобы принести воду для только что родившегося младенца (чуть не застрелили), вот защищает своих сотоварок от жестокости уголовниц, от издевательств конвоя ("мой ответ - кулак"); работая в шахте, вытаскивает рабочих из-под завала или выволакивает наверх отравившегося газом вольного специалиста; истощенная голодом, регулярно сдает кровь, но не для себя, а чтобы полученным за это пайком подкормить "доходяг" в больнице... Всего не перечислить. Не случайно в ответ на публикации в "Знамени" со всех концов страны шли благодарные письма от тех, кому Евфросиния Антоновна помогала, или тех, кто был тому свидетелем. Практически все эпизоды ее эпопеи (кроме побега, где она была одна) получили в этих письмах подтверждение.
В чем же тайна этого чуда - жизни и личности Евфросинии Керсновской? Прежде всего Евфросиния Керсновская щедро одарена природой - и не только даром слова и даром художницы, но необыкновенной жизненной (и физической, и моральной) силой. Она всегда абсолютно бескомпромиссна, верна себе и впитанной с детства, ставшей "второй натурой" системе ценностей. "Какое счастье прислушиваться только к голосу своей совести и подчиняться только ее приказаниям", - говорит она, после того как с отчаянной смелостью, отказавшись подчиняться садисту-конвоиру, спасла от его издевательств всех своих товарок.
Сент-Экзюпери сказал: "Мы все - пришли из детства". В воспоминаниях Евфросинии Керсновской это ярко видно. Детство, семья, родители, все, что тогда было впитано и усвоено, память о семье, в частности о матери, которая оставалась в ее сознании совершенством, равнение на сложившиеся в том мире идеалы определяют ее поведение на каждом шагу тягчайшего пути и помогают выстоять. В ее багаже и немалая культура - восемь языков, поэзия, музыка...
Когда думаешь о Евфросинии Антоновне, напрашивается почти забытое в своем истинном значении слово "доблесть". Да, Евфросиния Керсновская проявляет доблесть, когда помогает товарищам по несчастью, когда противостоит угнетателям. Приговоренная к расстрелу, она отказывается писать "помиловку": "требовать справедливости не могу, просить милости не хочу". Более того, на суде (да и не только на суде) она в лицо "судьям" и всяческому начальству говорит все, что думает о них и о системе, которой они служат. "Не о себе я говорила и не пыталась защищаться. О нет! Я перечисляла все безобразия, что я видела в ссылке, в побеге, в тюрьмах. Я закончила словами: "Правда как свет. Никогда луч тьмы не проникнет в светлое помещение! Вот почему ваша черная ложь боится луча светлой правды!" Я была так слаба, что едва держалась на ногах. Откуда же брались силы, чтобы в течение нескольких часов выдержать бой".
Освобождаясь, отказывается она не только дать подписку о том, что будет молчать о виденном в тюрьмах и лагерях, но даже подать заявление с просьбой выдать причитающиеся ей 3000 рублей из фонда освобождения, выходит без гроша и возвращается в шахту на самую тяжелую работу - единственная женщина-бурильщик на восемь шахт Норильска!
Немалое значение имело еще одно обстоятельство: Евфросиния Керсновская попала в этот ад "извне", не имея советского "иммунитета", прожив 35 лет в ином моральном климате. Отсюда ее бурные, но естественные реакции на происходящее - ей все дико, ее все поражает, в том числе и поведение ее товарищей по несчастью, она видит, что "в кандалах закованы не руки и не ноги, а души человеческие". А ее душа раскована! Юрий Марголин, автор первой гулаговской эпопеи, опубликованной еще в 1945, прошедший в числе других арестованных при оккупации Западной Украины поляков-западников (он был гражданином Палестины), отмечает это отличие реакций и поведения "западников" от советских зэка и высказывает предположение, что, если бы все в лагере вели себя так, как они, "западники", такая лагерная система была бы невозможна. Читая воспоминания Евфросинии Керсновской, невольно думаешь то же самое: если бы все зэка вели себя с таким достоинством, таким благородством, такой смелостью и доблестью, как Евфросиния Керсновская, советская пенитенциарная система и ее служители были бы иными. Примеров тому много.
Приведу первые, пришедшие на ум: "Конвоиры... всегда рады были поиздеваться над "бендеровками". Предлог найти легче всего. Женщины, идя в строю, потихоньку перешептывались несмотря на грозное предупреждение конвоира. Желая проучить женщин, конвоир выбрал место, где грязь была особенно глубока, и рявкнул: "Ложись!" И все - плюх в грязь... Это издевательство меня взорвало, и я осталась стоять. "Ложись! - взревел конвоир. - Стрелять буду!"... Всем было ясно, что я не лягу. Одна за другой стали вставать из грязи женщины. И видно было, что вторично они не лягут. Конвоир это понял".
Или другой эпизод, когда Евфросиния Антоновна, работая в морге, отказывается давать ложные свидетельства о смерти забитых прикладами, замученных зэка, за что лишается этой относительно "легкой" работы.
Был у Евфросинии Антоновны еще один дар - отзывчивость к красоте. Красота окружавших ее сибирских лесов не раз спасала ее от отчаяния на этапе, в лагере, особенно в побеге, когда она, изнемогая от усталости, голода и холода, прошла 1500 км.
Однажды, во время тягчайшего следствия, когда ее обвиняли в шпионаже, она сумела выкрасть у следователя пистолет, чтобы застрелиться, но, взглянув "в последний раз" - как она думала - в окно и увидав весеннюю ветку тополя, поняла: "Умереть, когда небо голубое, и тополь, и листочки, нет!"
А в другой раз Евфросинии Антоновне помогла выстоять едва доносившаяся из репродуктора в комнате следователя музыка. Этот "инстинкт красоты" дает себя знать и в своеобразном изяществе ее рисунков, составляющих неотъемлемую часть ее воспоминаний. Ужасающие сюжеты, при всей жестокой достоверности их изображения, как бы преображены ее тонким чувством цвета и формы.
1998 г.
