(«Литература и искусство», № 18, 6 мая 1990 г.)
Нас вновь испытывают грубою силой. То тут, то там раздаются уверения (впрочем, уже претворяющиеся в жизнь), что лишь давление и подавление вытащат нас из хаоса, в который ввергла страну свобода. Поэтому мы должны отказываться от нее. В который раз нас хотят загнать в послушное стадо, о судьбе коего позаботятся умные пастухи. Но где их ум? У них остался только страх, что кнут, успешно свиставший над нашими головами, уже вырван из их рук.
Вот почему человек , не желающей быть быдлом в стаде, так важен в наши дни, и цена личной чести, цена достоинства и благородства растет пропорционально нажиму силы.
Кажется благородство и чистота – привилегии частной жизни, они не касаются общества, не влияют на общество. Общество не может быть полностью благородно, в нем есть «чистые» и «нечистые», и именно на это рассчитывают те, кто привык управлять людьми. В подавлении их воли стоящие наверху апеллируют к слабости, к страху и инстинкту самосохранения, к темному в человеке, к низкому в человеке. Но они всегда поскальзываются на высоком, проигрывают высокому – проигрывают, конечно, исторически, а не сиюминутно.
Высокое существует, как его ни усмиряй, как ни топчи. Об этом свидетельствуют записки Е. Керсновской «Наскальная живопись», опубликованные в журнале «Знамя» (№№ 3, 4, 5). Здесь автор и герой сходятся в одном образе, и автор предстает как лицо стоическое, хотя это всего-навсего слабая женщина, обреченная быть растоптанной государством. Поставленная в условия, в которых для того, чтобы выжить, надо превратиться в зверя, она не просто выживает, а возвышается в сопротивлении. С ней происходит то же самое, что с девушкой из сказки о жабах и розах, рассказанной на страницах «Наскальной живописи». Эта сказка повествует о том, как злая мачеха-колдунья, желая погубить свою падчерицу, наслала на нее трех жаб. Серая, Зеленая и Черная жабы должны были отнять у девушки ее ум, ее красоту и ее доброту. «Но была та девушка так чиста и невинна, что злые чары потеряли силу и превратились жабы в розы: Серая жаба – в красную, Зеленая жаба – в розовую, а Черная жаба – в прекрасную белую розу».
Не в сказке, а в жизни, и не злая колдунья, а казавшаяся ей феей-освободительницей Советская власть бросила Е. Керсновскую в телячий вагон и отправила по этапу из Бессарабии в Сибирь. Она наслала на героиню тьму жаб, и каждую из них та обратила в цветок: там, где должно было взрасти зло, взросло добро, на место уродства явилась красота, а низкое преобразилось в высокое. Ее душу, наделенную даром «отталкивать грязь» и «превращать жаб в розы», не погубили ни унижения, ни холод, ни голод, ни искушения мести, ни ожесточение.
«Красота без истины и добра есть кумир», - писал Владимир Соловьев. Есть красота лица и красота сердца. Красота автора «Наскальной живописи» - красота сердца. Она освящена любовью к отцу, к матери, к Богу. Собственно, любовь к Богу для нее - любовь к ближнему, к тому, кто нуждается в помощи, в поддержке. А там, где была Е. Керсновская, в них нуждался каждый.
Как ни странно, не эгоизм, не чувство самозащиты, не припрятывание последней корки, картофелины, куска сахара спасли эту женщину, а жертва, дележ этой последней корки, последнего куска с теми, кто был слабее, кто был ближе к гибели, чем она.
«Ты заговоренная», «за тебя кто-то молится», - говорили ей товарищи по несчастью. Но то был заговор всей ее жизни, заговор веры, заговор чистоты. Ее защитили и собственные руки, которые с детства привыкли к любой работе. Как и солженицынский Иван Денисович, она и каторжный труд смогла обратить в радость. При этом ее берегла мысль, что у нее есть мать, что они встретятся и их маленькая семья воссоединится. Брошенные в разные концы света, они не разлучались, и соединяли их не телеграф, не почта, а слова молитвы. Кажется, молитва – это дым, это музыка слов, едва слышных молящемуся и гаснущих на расстоянии. Для Е. Керсновской это непрекращающаяся связь между теми, кто помнит друг о друге, не забывает друг друга и посылает страждущему слова любви. Они заменяют хлеб, воду, тепло. Они спасут от смерти.
Не раз маячил перед автором «Наскальной живописи» призрак самоубийства, а однажды бессилие что-либо противопоставить злу довело ее до мысли об убийстве. Но чья-то рука остановила ее. Чье-то заклинание не дало совершиться греху. Впрочем, это была рука и заклятье самой героини. Ужас перед преступлением поднял ее со дна отчаяния.
Так же поднимают записки Е. Керсновской читателя. Это поразительный в современной литературе пример, когда отрицательные факты, отрицательное описание (я имею в виду страшный разоблачающий материал) не несут уныния, не несут упадка духа. Наоборот, поднимаешься на какую-то высоту, дотягиваешься до высоты, на которой стоит автор, и, кроме благодарности за то, что он поднял тебя туда, не испытываешь ничего.
«Запомни мои слова, - наставляет Евфросинию один из ссыльных, - никогда ничем не делись. Скрывай свои мысли… Скрывай, если тебе в чем-нибудь повезет… Скрывай боль, скрывай страх: страдания и страх сделают тебя слабой, а слабых добивают: таков закон волчьей стаи! Скрывай радость… ее не прощают, но прежде всего скрывай каждый кусочек хлеба…». И хотя, как добавляет Е. Керсновская, жизнь не опровергла ни одного из этих постулатов, и люди оказывались по отношению к ней более жестокими, чем природа, она «продолжала делать свои ошибки».
Нет, все-таки красота истины и добра не мнимая величина, не химера – это сила, против которой бессильно любое оружие, любое наваждение, любые жабы.
В этом убеждаешься еще раз, когда читаешь роман Н. Нарокова «Мнимые величины» («Дружба народов», № 2). Роман этот удивительно совпадает с документальными показаниями Е. Керсновской – он тоже о женщине, о силе слабости, силе любви. Евлалия Григорьевна, героиня его, конечно, не Ефросинья Керсновская, которая может выполнить 120 норм в лесу, но ее твердость и ее упрямство сражают людей, околдовавших страхом Россию. «Мнимыми величинами» оказываются как раз они, эти временщики насилия, эти пугал, поднявшиеся из человеческого подполья, человеческой темноты.
Н. Нароков вносит в рассказ о 1937 годе опыт «фантастического реализма» Достоевского, он рассматривает зловещий сталинский театр, как театр теней, где тени обладают большей плотью, чем сама плоть, а «ненастоящее», как пишет Н. Нароков, делается действительней «настоящего». Люди в тюрьме после допросов и пыток превращаются в тех шпионов и убийц, которых из них хотят сделать следователи, они видят в себе не себя, а эти навязанных им страшилищ.
Какой-нибудь Русаков свято верит, что он не Русаков, а Русскопф, то есть немецкий агент, подрядившийся взорвать город, уничтожить всех большевиков и их вождей. Люди идут на смерть, уже не понимая, кто они, не зная своей фамилии, имени и отчества и подлинной сущности, ибо все смешалось – явь и неявь.
Но это не только состояние жертв, но и состояние палачей. И они раздваиваются, и они вынуждены носить двойные имена. Начальник НКВД в областном городе чекист Любкин является в романе в двух ликах – кровавого исполнителя режиссерского замысла Москвы и человека-оборотня по фамилии Семенов, который жаждет причаститься добру.
Он находит это добро в «голубенькой», как ее зовут, Евлалии Григорьевне, женщине не от мира сего, к которой он тянется и которую хочет сломать, доказав себе, что «настоящее» в этом мире все-таки зло, а не добро.
В романе завязывается поединок между Любкиным-Семеновым и Евлалией Григорьевной. Эта женщина, кажется, бессильна перед теми жабами, которые насланы на нее колдовской силой НКВД. Но когда арестовывают ее отца, она идет просить за отца. Никакой страх, никакие опасения за собственную жизнь не могут ее остановить. И этот героизм беззащитного существа поражает Любкина. Он подтачивает его большевизм, его дьявольскую неуязвимость, его цинизм по отношению к высоте человеческих чувств.
Нам, большевикам, говорит Евлалии Григорьевне Семенов-Любкин, всю жизнь твердили, что мы соль земли, «а соль-то большевистская несоленая. Делов много, а соли нет! Нету у нас соли! Соль-то, выходит, у вас осталась!» Мучительно вспоминает он строки Евангелия о соли земли, и когда Евлалия Григорьевна приносит ему святую книгу, читает их и разражается проклятиями: «Все настоящее ненастоящим изгадил, а сами мир перевернуть хотим. Переворот-то наш настоящий ли? Переворачивается ли переворот-то наш?»
Так розы побеждают жаб.
Зло, как пишет Н. Нароков, давит и на тех, кто сам привык давить. «Их, выходит, оно тоже раздавливает. Значит, оно такое, что только давить может, а больше оно ничего не может… Ну, если так, то оно само себя задавит, не иначе!»
