Дневник
1972 год
Я никогда в жизни (если не считать самого раннего детства) не писала дневника. И, пожалуй, теперь, когда мне почти шестьдесят пять лет, поздновато начинать… Но…
Дело в том, что мне очень… как бы это сказать? Скучно? Нет: скучают лишь глупые, лишенные содержания люди… Тоскливо? Ну – это уж слишком. Скорее, мне «одиноко».
К одиночеству – мне не привыкать. «Одинокой» я стала тогда, когда в 1940 году от меня все отшатнулись, испуганные той «немилостью», которая постигла нас; еще более одинокой стала я, отправив маму за границу; «совсем одинокой» - после того, как Ира в последний раз махнула мне рукой из кузова грузовика, увозившего ее в Кишинев… навстречу смерти.
И в ссылке я была одинокой… среди растерянных, павших духом, отчаявшихся своих земляков; и в заключении, хоть постоянно в толпе голодных, обозленных, потерявших образ человеческий, заключенных. Выйдя на волю, одно время я по ошибке перестала ощущать свое одиночество: я всю душу отдала шахте и своим товарищам – шахтерам. К тому же, в семье Поповых я нашла что-то, заставившее меня забыть об одиночестве.
И настало лето 1956-го года…
Я – на Кавказе. Увидела горы. Нет! Не «увидела», а… почувствовала: я ходила горными тропами и – без троп; я знакомилась с лесной глухоманью и с голыми скалами, с ледниками Большого Кавказа и с побережьем Черного моря. Я была по-прежнему одна, но… Столько впечатлений, что одиночество перестало ощущаться!
1957-й год…
Поездка в Бессарабию – на могилу отца… и я случайно узнаю о том, что жива моя мать, которую я так долго считала мертвой! И… создалось парадоксально странное ощущение: я была по-прежнему одна, но… как-то раздвоилась – ведь где-то в Румынии есть самый для меня близкий человек!
1958 год – год, когда окончилось мое одиночество: я встретилась с мамой и провела с ней «медовый месяц» на море!
А затем два года тоскливого ожидания: я должна была «дорабатывать до пенсии» в Норильске и ждать, когда, наконец, смогу взять к себе мать.
Это было нелегко: я впервые почувствовала опасность своей шахтерской работы и именно оттого, что не была уже одинокой. Но меня поддерживала надежда на встречу с матерью и… любовь к своему труду, к своим товарищам.
И вот: наступил 1960 год – год, когда должна была исполниться моя мечта… чуть было не обратившаяся катастрофу…
Не убила меня шахта: мертвый камень пощадил, но не пощадил полковник Кошкин… Надо было ему «постращать» норильчан, захотевших хоть чуть-чуть посвободней дышать – ведь умер Кащей, нагонявший на всех страх – и решил учинить «публичную расправу» над кем-нибудь, достаточно известным среди шахтеров. Самым подходящим «объектом» выбрали меня…
Пощадила меня шахта, хоть чуть не ежедневно в течение долгих лет я «под смертью ходила»: мертвый камень был добрей, чем шахтное начальство. Знал начальник шахты – как знали и все прочие начальники и не начальники, с каким рвением и самоотверженностью трудилась я, не щадя жизни, не жалея сил!
И… выдали они меня полковнику Кошкину на растерзание!
Если бы не шахтеры и рудари – простые рабочие, вставшие на защиту «погибающего», то изгнали бы меня из Норильска не только без пенсии, но и без стажа (посчитали бы «день за день»… и у меня оказалось бы не 15 лет подземного стажа, а 7 ½ - «обычного»), и я не смогла бы взять к себе мою мать… которая уже дни – да что дни! – часы считала до нашей встречи! А «встреча» состоялась бы лишь «на том свете»!
Пенсию я получила… Но покинула Норильск, полностью «выпотрошенная» духовно, разочарованная и с безграничным разочарованием в душе!...
Но все же одиночество мое окончилось в 1960 году: я смогла прижать к моему сердцу свою старушку и сказать: «Мы – вместе! Никто нас не разлучит!»
Никто? Увы, я забыла про Смерть…
Три года с половиною я не знала одиночества. Наоборот! В нашем маленьком, более чем скоромном домике всегда кто-нибудь гостил: «мамины», «мои» и «наши» друзья.
«Мамины» - это, в первую очередь, Смолинские, а затем – Женя Букур из Румынии; «мои» - Марго и Мира, «однополчане-норильчане», и Евстафьевы; наши – Маруся со своей дочерью Леночкой. А когда их не было – мы с мамой ходили к Алевтине Ивановне, моей доброй приятельнице, где, в свою очередь, всегда было полно народа – к ней съезжались родственники и друзья со всего света!
Но всему этому пришел конец…
В начале 1964 года умерла мама, моя незабываемая «старушка-подружка», ласковая, любящая, всегда всем и всеми довольная, безграничный оптимист, сохранившая ясный ум до последнего своего часа…
От этой утраты я так и не оправилась… Но терять мне пришлось еще очень многое… И с каждой потерей одиночество сжимало вокруг меня свое кольцо…
В 68-м году неожиданно для меня уехала Алевтина Ивановна – единственный близкий мне в Ессентуках человек. Собственно говоря, это из-за нея я поселилась в Ессентуках, а не в Бессарабии.
В 70-м году я заболела: ноги мои «вышли из строя», и это лишило меня возможности свободно передвигаться, и тем более – бродить по горам. Таким образом я лишилась общества гор, контакта с природой.
Да! Забыла: в 67-м году у меня обнаружилась катаракта, то есть все вокруг потускнело, и я не смогла больше рисовать, а это – большое лишение: я утратила способность переносить на бумагу то, что вижу, о чем думаю.
В 71-м году умерла Маргарита Дмитриевна. Мы с ней виделись редко, но переписывались часто: она писала мне умные письма…
В 72-м году умерла Мира Александровна. Бывало, хоть раз в год мы встречались, а переписывались постоянно: пусть ея письма не были «увлекательны», но они были – письма доброго, дружелюбного человека. Мне их очень не хватает!
В моем одиночестве мне остаются лишь «цветочки». А приносят они мне больше горя, чем радости!
Что же мне еще остается, кроме «дневника»?!
Поощряют ли цветы воровство… или воспитывают красотой?
30 июня 1972 года
Поссорилась с соседкой… Что ж? Дело житейское… Ссориться – нехорошо. Особенно с соседями… хотя даже и государства от ссор не гарантированы. Но дело в том, что причина ссоры – нелепа: соседка упрекнула меня за то… что я сажаю на улице цветы против ея дома.
«…Воры видят цветы на улице… и поэтому проникают в сад, где и воруют цветы».
Нелепо! Цветы воруют (а еще больше топчут, и вообще, уничтожают) люди дикие, низкой культуры. Людей надо приучать к виду цветов. Красота – облагораживает… а не толкает на низость, на хамство! Рвут цветы обычно там, где их мало, исходя из соображений: «если не сорву я, то сорвет кто-нибудь другой»… и торопится сам стать хамом… чтобы кто-то другой его не опередил. Когда цветов много, то можно не торопиться их уничтожать. Разумеется, есть хулиганы, желающие продемонстрировать свою «удаль»; есть «барыги», поставляющие бабам-цветочницам ворованные цветы; наконец – есть садисты, любящие причинять огорчение, боль, страдание; есть еще… «бакинцы» - бесцеремонные и наглые «черножопые», ничего не щадящие. Но большинство – просто дикари. Их-то и надо воспитывать красотой.
Заросли, бурьян или Ботанический Сад?
Спрашивает меня хорошо одетый гражданин: «А всем разрешают на улице разводить такие заросли?»
«Для культурного человека это – Ботанический Сад, в котором устроен цветущий конвейер; для дикаря – это лес; для хама – просто бурьян…»
«Та-а-а-к!» - протянул он, озадаченный…
И правда: куда проще перекопать все весной, и пусть его зарастает бурьяном! А осенью – срубить бурьян, сжечь его – и порядок: пусто, чисто и заботы нет! А то – можно и так: каждую весну сеять райграс… который потом вытаптывают. Или так: посадить картошку, лук, петрушку и рядок чахлых астр и каких-нибудь неприхотливых цветов: ирисы, календула, рудбекия, разноцветики, космея… Все – неухоженное, не политое, заросшее сорняками, помятое. Зато – забот мало.
А тут – «заросли»… Да полно ли? Есть ли тут хоть один сорняк? Хоть одна лишняя веточка? Хоть одно неухоженное растение?!
Ряд сирени. Штамбы. Сформированные кроны, прореженные – все лишние ветки удалены, столоновая поросль – раз пять за лето тщательно удаляется. На простой сирени привита бордовая, голубая, белая – ландышевая или махровая, долгоцветущая. Снаружи, со стороны проезжей дороги – спирея, с ея изящными ветвями. Цветет она после сирени. Еще позже – зацветает жасмин. Со стороны тротуара – вьющиеся розы, а под ними – центифолии. Вьющиеся – растут вверх. Они красивые, но не пахнут; центифолии – внизу. Не очень «видны», но – ароматичны! Когда розы отцветут и все лишнее будет срезано, настанет очередь цвести георгинам, а еще позже – уже осенью – расцветут и хризантемы. И цветут они до морозов – тогда, когда георгины уже выкопаны.
Вдоль самого тротуара – рабатка. Тоже «конвейер». Первые – зацветают ирисы. Разные сорта цветут в четыре срока: сперва – белые; затем – голубые и желтые; последние – фиолетовые и пестрые. Когда они отцветают, я срезаю их листья и высаживаю астры, циннии, кареопсис и бальзамины, а на первом плане – карликовые бархатцы. Это – «однолетники». Цветут они с середины лета. А многолетники – они повыше ростом – и посажены под розами: флоксы, лихнис и гайлардия. Сперва цветет алый лихнис, а после него – флоксы: сиреневые, розовые, белые… Цветут долго и пахнут приятно. Но еще дольше цветет гайлардия: ея рыжие ромашки осыпают кусты с июня до октября. И рабатка эта оторочена бордюром альпийской астры: они цветут поздно и «уходят под снег».
Это требует очень много труда, заботы, знания… и – любви. И это очень красиво. А красота – облагораживает, воспитывает.
Так что это? Заросли? Бурьян? Или – цветущий конвейер?
Ответить трудно: всякий смотрит своими глазами. И – воспринимает по-своему.
Случайно подслушанные разговоры. «H2O».
1 июля 1972 года
- Вода – это «Аш два О». Поняла?!
Слегка обалделая девочка смотрит с удивлением на мать: в ея черную, с туго заплетенными косичками, головку плохо умещается эта премудрость.
- Так ты понимаешь, что «Аш два О» - это и есть вода?
Малышка неуверенно кивает головой и прижимает к груди резиновую уточку. Мать сворачивает в сторону магазина и скрывается за телефонной будкой. До меня еще раз доносится слегка нетерпеливый голос:
- Так что же такое «Аш два О»?
Я отрываюсь от своей работы – обрезки отцветших вьющихся роз, выпрямляюсь и задумываюсь: «Химия! Повсюду химия! Она нас окружает. Мы ежеминутно с ней сталкиваемся. И никуда от нея не уйти… Но девочке – едва ли исполнилось семь лет! Ей еще так много надо познать из окружающего ее мира, что… не рано ли знакомить ее с недоступными ее пониманию формулами?
Человек – в том числе и ребенок – должен есть… но только ту пищу, которую он в состоянии пережевать, проглотить и усвоить. И за обед он садится только когда завтрак уже переварен: если есть через силу пищу, которую его организм не в состоянии усвоить и если силком заставлять его глотать все новые и новые порции еды… то в результате получится несварение желудка. И неподходящая еда надолго будет вызывать отвращение.
Человеческий ум также «питается», начиная с детского возраста. Особенно – в детском возрасте. Но «питанье» это должно быть разнообразным, удобоваримым, приготовленным надлежащим образом и подаваться такими порциями, которые могут быть легко усвоенными!
Вода! Как много надо ребенку узнать о воде! Вода – необходима и вездесуща! Без воды, воздуха и света – немыслима жизнь! Как можно в интересной форме рассказать ребенку о том, что вода – повсюду – в живом организме, в растениях - и в дереве, и в фруктах; что если в земле недостаточно воды, то растения не могут получить питанья и зачахнут… Рассказать о пустыне, в которой так мало воды, что жизнь там еле теплится и все живое приспосабливается поразительным образом, чтобы сохранить и использовать каждую каплю этой драгоценной влаги! Сколько интересного и поучительного можно рассказать маленькому человечку о воде, находящейся во всем, что его окружает! А о том, что она состоит из двух атомов водорода и одного – кислорода, он узнает тогда, когда все, что он узнает о воде, будет усвоено и уляжется в памяти… не вызвав несварения и тошноты.
«Бизнесмены»… дошкольного возраста
Однажды – это было года два тому назад – подслушала я все на той же улице Тихой, разговор двух «бизнесменов». Вернее, это был не просто «разговор», а заговор.
Два юных джентльмена, явно – дошкольного возраста, и скорее всего – близнецы (если судить по поразительному сходству мордашек – курносых, безбровых и усыпанных, точно отрубями, веснушками), рано поутру шагали мимо моего уличного палисадника в магазин. Хозяйственная сумка, которую они тащили вдвоем, почти волочилась по земле. Поравнявшись со мной (но – не замечая меня, укрытую ветвями вьющейся розы), джентльмены остановились и присели на корточки, повернувшись друг к другу вздернутыми носиками и одновременно сдвинув на затылок свои картузы.
«Уморились, бедняги!» - подумала я. Но, прислушавшись к их разговору, я поняла, что усталость тут не при чем!
«…если снова сказать, что нас обсчитали – мама не поверит!» - сказал один из них, - «а снова сказать, что потерял – мамка не поверит – это уж верно! Разве потерять три копейки? Это – мало: сердиться не стоит!» - «А я знаю, как нам быть!» - сказал, шмыгнув носом, его братишка – «отобьем творогу на пять копеек меньше! Скажи – деньги на другое не хватает! Кассиру-то все равно? А что творога меньше – так это же незаметно совсем!»
«Вот здорово! Ловко придумал – честное пионерское! Так сколько же у нас получится? Двадцать пять – было на прошлый раз. Теперь – пять. И потерянных три. Это будет…»
И оба бизнесмена, нахмурив то место, где должны были быть брови, погрузились в математические расчеты. Пока юные бизнесмены бормотали: «Тридцать шесть. Нет! Тридцать пять…», я подумала: что заставляет этих детей обманывать мать? Притом – не впервой! Допустим, что это – игра… Но… «дети играют» в то, чем занимаются их родители «взаправду»! Или подобное «стяжательство» у детей уже с пеленок? Значит – это такое племя.
Так или иначе, но было грустно видеть, что в этих детских головках бродят… совсем недетские мысли.
«Деда! А деда?!»
Невольно вспомнился мне еще один «подслушанный разговор»… на сей раз – совсем скандального содержания!
Было это еще тогда, когда пансионат «Березы» - первый корпус, был, как говорится, «законсервирован»: построили «цокольный» этаж, и… бросили. Все заросло там бурьяном. Постоянно там шныряли кошки и мальчишки – одним словом, все, как положено быть в развалинах.
Я на коленях стою за пышным кустом турецкой лилии – красоднева; сверху надо мной склоняются ветви цветущей спиреи. Ничего удивительного в том, что они меня не видят! Посовещавшись у ворот дома, что от меня – через дорогу, они пошли по направлению к стройке. Поравнявшись со мною, Вовка прыснул от смех.
- Ты чего? – удивленно спросил его Юра.
- Да вот подумал: что было бы, если я подошел бы к деду и сказал бы ему так, как говорю тебе: «Деда, а деда? Пошли-ка на стройку, ... дрочить!» - вот бы он глаза вылупил!»
И, весело смеясь, оба мальчугана зашагали по направлению к стройке.
Не знаю, что бы сказал «Деда», но мне стало грустно. Одиннадцать-двенадцать лет – пора самого чистого детства. В этом возрасте все окрашено в яркие цвета, и душа должна быть чиста, как горный родник. Распаляя преждевременно похоть, ребята создают мутную атмосферу, в которой тускнеют все яркие краски детской мечты.
Роза «Матадор»
3 июля 1972 года
Вот уже три дня настроение у меня основательно подпорчено. Какие-то парни, лет семнадцати-восемнадцати, сорвали георгины на улице (те, что за оградой, что окружает розы). Произошло столкновение, в результате которого негодяй меня сбил с ног, но, падая, я сорвала с него шапку «стиляжью». Вскоре ко мне подошел мужчина и попросил шапку вернуть: «…он, де, осознал и больше не будет». На мой отказ мужчина пригрозил: «…иначе – они все цветы уничтожат!»
Вот это – «осознал»!
Если первый поступок – озорство, то второй – шантаж, а если угроза будет приведена в исполнение, то это – уже гангстеризм! И есть все основания этого ожидать.
Это – не первый и не единственный случай подобной мести. Самый обидный для меня случай имел место давно. Тогда я только начинала «украшать» нашу улицу: посадила лесной шиповник и, что могла, попрививала. Трудно было! Неоткуда взять «глазки» для окулировки. И как же я гордилась первыми успехами! И вот тут-то довелось столкнуться впервые с хамством – с тем самым хамством, которое с той поры – вот уже двенадцатый год – я все время встречаю…
Идет группа рабочих (в ту пору строились корпуса санатория имени Анджиевского против нашей улицы) и стали рвать цветущий шиповник, нещадно ломая ветки.
- Что вы делаете? – кинулась к ним я.
- Подумаешь! Шиповник! Он же сам растет…
- Нет, не сам. Его я здесь посадила, чтобы на нем привить розы.
И тут я, глубоко убежденная, что если людям объяснить, чего я хочу добиться, то они поймут, и впредь портить подвои не станут, - «Вот посмотрите сюда!» - разглагольствовала я, указывая на самую удачную свою прививку – «Вот, это был шиповник, а теперь – штамб: из этого глазка вот какой красивый, крепкий побег пошел! А это – замечательная роза, «Матадор» - темно-красная, почти черная, и такая душистая! Это же – красота! Это так украсит город!...»
Наутро побег, которым я так гордилась, был безжалостно выломан. А рабочие, проходя мимо моей калитки, громко смеялись, говоря: «Роза-Матадор! Украшение всего города! Ха-ха-ха!»
Но на месте прививки каким-то чудом уцелели спящие почки, и вместо одного пошли в рост два побега. Но… недолго радовалась я тому, что мой «Матадор» все-таки уцелел! Рабочие это заметили, и на сей раз вырвали их «с мясом».
Больше глазка этого сорта у меня не было… Розе «Матадору» не суждено было «украшать город». Но я твердо знаю: те, кто способен так бессмысленно и жестоко уничтожать красоту творенья и труд творца – тот наверняка не является «украшением»… не скажу – города, а – всего общества, в котором подобный моральный урод живет.
Утро… и птицы
4 июля 1972 года
«…Я давно – человек городской…», и с тех пор, как здоровье мое пошатнулось и ноги отказались мне служить «верой и правдой», я лишена даже той возможности «уйти от города» хоть ненадолго в горы, в лес, туда, где Природа заслуживает, чтобы ее писали с «большой буквы». А когда потерял почти все, то даже «крупица» дорога.
Эта «крупица природы» - мой сад.
Но «ощутить» эту природу, вернее – почувствовать себя приобщенной к ней, я могу только по утрам. Вернее – на рассвете – еще задолго до зари.
Кто-то сказал – кажется, Тургенев – что когда ночь начинает бледнеть, то наступает какой-то период «болезненной бледности» - чего-то нездорового… Полагаю, что такое ощущение может быть лишь у того, кто не привык вставать до зари. А если человек не выспался, то он чувствует себя разбитым, больным. А собственное настроение окрашивает «окружение» в цвета твоей души.
Этим и объясняется «болезненность» рассвета.
Я люблю утро! Люблю самые ранние его часы – те, предрассветные, что еще и «утром» не назовешь!
Небо – бледнеет. Звезды – лишь самые яркие. Но они уже уменьшились и перестали мерцать: будто утомились и уходят отдохнуть. А Луна еще яркая! Она еще не превратилась в «отражение Луны» - как это бывает с наступлением рассвета. Нет! Она как будто «с той стороны небосвода заглядывает в окошко». И вот где-то высоко-высоко, из тех мест, куда уходят звезды, подает голос жаворонок.
Это и есть «весть просыпающегося дня».
Откуда он берется здесь, в городе?! Или поет он за городом, и его песнь долетает по утреннему воздуху, который так «звукопроводен»? Ведь больше всего жаворонки поют уже тогда, когда солнце всходит. Но тогда… их песнь не долетает до нас, здесь, в городе… а теперь он звенит, звенит, как колокольчик… и мне так хочется услышать и соловья!... Но соловьев здесь нет. Говорят специалисты, что вообще здесь, на Северном Кавказе, соловьи не поют. Но это – неправда! Я слышала соловьев! И даже – нескольких сразу. Это было вечером. Светила луна. Цвела акация. Я, усталая, спустилась с горы Бештау. И вот у ея подножья, в зарослях орешника и ивы, растущих вдоль маленькой речушки, запел соловей.
Я замерла от неожиданности. Затем села на свой рюкзак и… забыла о том, что до Пятигорска еще далеко, и путь – через кустарник и болотца. Я сидела и слушала. И это был дивный концерт. Эти «солисты» не поют в хоре. Они как бы шлют вызов один другому. И соревнуются. Один закончил свою трель – вступает другой. Затем, совсем вдали – третий.
И до самой темноты слушала я соловья… и дыхала аромат акации и свежесть лесной травы.
Должно быть, это были последние соловьи в моей жизни. Но спасибо хоть за то, что здесь я еще слышу жаворонка. А затем – кукушка, удод. Теперь их уже не слышно. Но еще недели две тому назад я их слышала (хотя говорят, что кукушка перестает куковать, когда ячмень идет в колос: «подавилась ячменными остяками и замолкла», говорят в Бессарабии).
И вот – близко-близко, совсем рядом запел свою утреннюю песню зяблик. Он – на самой верхушке акации, а еще ближе – на проволоке, у столба, что возле яблонь – ему откликнулся щегол. Трудно сказать, чья песня красивей и звонче! Каждый день – в то же время и на том же месте, у столба, заливается щегленок. И я хожу по саду осторожно. Стараюсь не смотреть на певца. Увы! Стоит лишь остановиться и посмотреть в его сторону, как он… улетит! Бедные пташки! Те, что еще уцелели, отлично знают, что человек – их враг, и если он смотрит на них, то – не с добрым намерением!
Но теперь – уже утро: облака на востоке становятся багровыми. И вот просыпается воробей.
Воробьи – отнюдь не поэтические птицы. Ни красоты, ни музыкальности. И их – много (сравнительно, разумеется, так как по существу их осталось очень мало по сравнению с прошлыми временами, когда их были – целые стайки; теперь их «раз, два, и – обчелся» и, если они все же есть, то лишь благодаря тому, что все лето выводят птенцов, раз за разом). Но слышно одного. Должно быть, это – их «староста». Он с ритмичностью метронома начинает повторять: «Жив! Жив! Жив!» Не чирикает. Но твердит: жив-жив-жив! Как днем! А именно нудно и монотонно, точно выполняя заданье, утверждает, что он – именно он – жив!
Покойный мой сосед, Николай Андреич, не мог из-за него спать в саду: «Утром – самый сон, а он – свое: жив! Жив! Жив!
Но тут у меня – не жди сочувствия: какой там «самый сон», когда жаворонок уже пел?! А вот и синица. Значит, солнышко взошло и наступил день.
Доброе утро, дорогие птички! Спасибо вам за то, что хоть на рассвете вы напоминаете Человеку, что он, хоть и Царь Природы, но, как настоящий «царь», лишен воли… и не знает своего царства. Царь! Ты – анахронизм! Ты – Природе вовсе не нужен! Но, поскольку в твоих руках, если не «сила», то – власть – власть причинять вред – то ты этой своей «властью» пользуешься!
«…Интереса – не представляет…»
6 июля 1972 года
Может ли человек быть беспристрастным судьей, если речь идет о его собственном «творчестве»?
Говорят: нет, не может…
Больше того: М. Горький утверждал, что «…всякий, смотря в зеркало, видит красавца».
Если это – действительно так, то я… счастливое (?) исключение… Дело в том, что всю жизнь избегала «смотреть в зеркало» - до того мне не нравилось собственное изображение! Это дает мне надежду на известную беспристрастность. Во всяком случае, постараюсь быть беспристрастной и в данном случае. А «данный случай» заключается вот в чем.
На днях я подслушала, как какая-то мамаша объясняла своей дочке-дошкольнице, что вода – это Н2О.
Она была права. И дочке нужно будет знать эту формулу. Но… в свое время. То есть тогда, когда она хорошо ознакомится с водой как таковой: узнает ея роль в жизни человека, в жизни вообще; ознакомится с ея свойствами и особенностями, с ея громадной ролью. Наконец, можно указать и на то, до чего вода украшает любой пейзаж! Ну, а уж потом дойдет очередь и до ея химической формулы. А не наоборот. Одним словом, сформулировала я это неплохо, довольно живым языком и направила в газету, в отдел «У домашнего очага» - отдел, в котором рассматриваются вопросы образования, воспитания, роль родителей и педагогов в формировании детского интеллекта и характера.
Сегодня получила ответ: «Вопрос – интереса не представляет; использован быть не может!»
Можно допустить, что написано плохо, изложено «суконным языком» и т.д. Но чтобы «интереса не представляло»?! Допустим: материала много – интересного, животрепещущего. Но куда там! Трудно порой, невозможно читать ту «жеваную солому» о «людях большой души», ставших швеями-рекордистками, работающими в счет будущего года, или строителя (до невероятности косноязыкого), удостоенного чести быть избранным депутатом, или дифирамбы врачу (сестре, повару, нянечке), заслуживших всеобщую любовь (и также избранных депутатами) и т.д. И сколько раз повторяется, захлебываясь от казенного восторга, как тот или тот «посвящается в профессию», как тот или тот терпеливо, с любовью и абсолютно бескорыстно обучает молодежь. Иногда – юного токаря, иногда – швею, ткачиху, иногда – кого-либо еще… но обязательно речь идет о том, кто «удостоен чести», «облечен доверьем», «принят в партию» и т.п. Несколько навязших на зубах вариантов все той же темы – все стремятся выполнить решенья XXIV-го Партсъезда!
Это и есть «интересные темы», которые преподносятся в каждом номере нашей газеты.
Все остальное «…интереса не представляет».
Постскриптум от 3 марта 1983 года
Одиннадцать лет прошло. И опять передо мной эта тетрадь. Дневник. Кто пишет дневник?
…тот, кто надеется, что со временем этот дневник кого-нибудь заинтересует.
Это – когда у человека есть будущее и кого-то может заинтересовать его прошлое.
Будущее, близкое мое будущее – увы, могила. Прошлое? Оно интересно, если это – прошлое «знаменитости».
Ни мое прошлое, ни, тем более, настоящее – никому не интересно.
Однако все же иногда «тянет» к тетради. К дневнику.
Почему? Действительно: не нужно никому… Так… Почему?!
