<<  тетрадь 7, глава 34  >>

Терапевтическое отделение

Людовик XIV мог говорить: «Государство – это я!» Доктор Мардна не говорил: «Терапевтическое отделение – это я!» – но тон отделению задавал он.

Гиппократ, отец медицины, знал, что к чему, когда говорил, что у врача три вида оружия в борьбе с недугом: слово, лекарство и нож. Причем на первое место выдвигал слово.

Справедливо и изречение: «Если после разговора с врачом больной уже чувствует облегчение, значит, врач хорош!»

От слова, от обращения врача, от умения внушать доверие и вселять надежду в больного зависит если не все, то очень многое. А умение обращаться с больными, даже самыми антипатичными, порой отталкивающими, у Мардны было!

Было и другое. Он знал свое дело и, что встречается куда реже, любил его.

Недаром он говорил:

– Не будь я врачом, я хотел бы быть... именно врачом и никем иным!

Третья отличительная черта доктора Мардны – потребность делиться опытом, учить своих младших сотрудников.

Тут мне действительно повезло.

Я всегда терпеть не могла механически выполнять свою работу, повторяя без изменения одно и то же изо дня в день.

Мне всегда хотелось понять суть того, что я делаю, чтобы с каждым разом делать это лучше, чем вчера.

Кроме меня средний медперсонал был представлен тремя фельдшерами. Это были Моня, Али и Александр Петрович. С Моней мы как-то сразу нашли общий язык, так как поклонялись одному кумиру – доктору Мардне.

Моня, вернее – Соломон Маркович Трегубов, еврей из Харбина, окончил русско-японскую гимназию и успел добраться до третьего курса медицинского института.

Он ненавидел японцев и всей душой рвался в Советский Союз, будучи экзальтированным юным коммунистом и неплохим поэтом к тому же.

При первой возможности он осуществил свою мечту – перешел границу в полной уверенности, что его встретят с распростертыми объятиями.

«Объятия» его встретили. Если не жаркие, то крепкие: судили его по статье 58–6 за шпионаж, дали десять лет и отправили в Норильск.

Все мы, четверо, охотно слушали интересные и наглядные лекции доктора Мардны, но самыми рьяными его «студентами» были мы с Моней. Мы смотрели ему буквально в рот, боясь пропустить хотя бы одно слово, молились на него, как на Бога, и считали величайшим счастьем, если доктор разрешал нам самим принять – выслушать, поставить диагноз и заполнить историю болезни.

Уж как мы старались не оконфузиться перед нашим кумиром – любимым учителем! До чего же дотошен был наш осмотр! Сам Лаэннек* не мог бы придраться к последовательности приемов осмотра: анамнез, осмотр, выстукивание и выслушивание.

С каким увлечением мы спорили о характере хрипов: мелкопузырчатые или среднепузырчатые? Какое прослушивается дыхание – ослабленное или только укороченное? И можно ли перкуссионный звук назвать Sehenkelton?

К большому нашему огорчению, доктор отнюдь не всегда соглашался с диагнозом нашего консилиума и, стараясь щадить наше «докторское» самолюбие, так деликатно указывал на допущенные ошибки, что мы только удивлялись, как это мы сами не догадались.

	<<  тетрадь 7, глава 34  >>

Материал сайта можно использовать только с разрешения наследников. Условия получения разрешения.
©2003-2024. Е.А.Керсновская. Наследники (И.М.Чапковский ).
Отправить письмо.